Павел Чиков — руководитель международной правозащитной группы "Агора" — один из самых публичных правозащитников России. В СМИ опубликованы десятки его интервью и колонок, однако о начале его карьеры до сих пор мало что известно. "Idel.Реалии" узнали у него, почему он выбрал юридический факультет, как поступил на него, пройдя три апелляции, почему решил открыть собственную правозащитную организацию, и как ему противодействовало татарстанское МВД.

— Почему вы выбрали юрфак, учитывая то, что ваши родители — биологи?

— Я не думаю, что было много глубинных причин — в таком возрасте особенно глубинно не размышляешь. Учился я хорошо, у меня была серебряная медаль в школе, и в этом смысле какой-то предрасположенности к гуманитарному или естественно-научному направлению у меня не было. Я помню, что в какой-то момент отец сказал мне, что точно не стоит идти в биологию, в том числе в силу его сложных взаимоотношений внутри биологического сообщества, поскольку мне было бы трудно пробиваться.

Вторая причина была, пожалуй, более существенной. В первой половине 90-х годов самым нищим слоем населения была научная интеллигенция. Я больше не хотел того, что у меня уже было 12-13 лет — в новой демократической России хотелось выбиться в люди и реализоваться. На тот момент направления биолога, физика и прочих математиков были абсолютно не перспективными. Поскольку учеба позволяла мне стремиться к более сложному выбору, я думал об экономическом или юридическом факультетах.

— Но почему именно юрфак? У вас изначально было желание защищать права человека?

— В определенной степени ко мне перешло отцовское правдоискательство. Отец может и на конфликт пойти, он всегда говорит то, что думает, невзирая на возможные последствия. Насколько это предопределило мой выбор, сейчас уже не скажешь, потому что какого-то фанатизма к юриспруденции у меня не было.

Кстати говоря, нужно подчеркнуть, что я и не совсем юрист. Я в большей степени — человек, управляющий юристами, менеджер в сфере юриспруденции. Я не практикующий юрист, я не тот, кому нужен зал судебного заседания, драйв. Таких, кстати, у нас большинство. Если они в течение двух-трех месяцев не ведут дела в суде, их начинает немного "подламывать", поскольку это то, что им нужно. Мне же это совершенно никогда не было особенно нужно.

— Вы хорошо учились на юрфаке?

— У меня красный диплом. В середине 90-х годов на юрфак КГУ было практически нереально поступить. С очень большой долей вероятности можно сказать, что все, кто получил юридическое образование в 90-х годах, поступали на юрфак, так или иначе обходя прозрачный и честный конкурс. Я не говорю о взятках, но были квоты, блат и прочие договоренности.

— А как тогда удалось поступить вам?

— Через три апелляции и первоначальное зачисление на заочное отделение.

— Серьезно? Расскажите.

— Я как медалист сдавал один экзамен — сочинение. Если сдаешь его на пять/пять, то поступаешь на юрфак. Мне поставили 4/4. Я подал апелляцию — преподавательница с филфака взяла мою работу, посмотрела и сказала, что на самом деле это работа на "отлично". Она ушла с кем-то посоветоваться, а по возвращении сказала, что не может поставить мне 5/5, поскольку в этом случае я сразу поступлю — поставила 4/5. Грубо говоря, неформальные "терки" с лицами, принимающими решения, я в сфере юриспруденции начал еще до поступления на юрфак.

После 4/5 за сочинение мне нужно было сдавать историю и основу права. По истории мне поставили четыре — я уже протоптанной тропинкой пошел на апелляцию. Историк мне сказал, что у меня лучшая работа за этот год на юрфаке и, не моргнув глазом, исправил ее на пять. Последней "зарубкой" для желающих поступить на юрфак, но не имеющих соответствующих возможностей, был экзамен по основам права — он был устный. Мне, естественно, поставили четыре — я вновь подал на апелляцию. Там мне сказали, что могут исправить оценку на пять, если я напишу заявление о поступлении на "заочку".

Ключевой момент в этом вопросе — армия — "заочка" не давала отсрочку. На тот момент у меня в кармане уже был "входной билет" в КАИ, поскольку между 39-й школой и вузом был договор, согласно которому медалисты на выпускном экзамене могли выполнить дополнительные задания, и в случае получения "пятерки" поступали в КАИ. Я поступил — это был для меня страховочный вариант на случай, если я не поступлю на юрфак КГУ.

В итоге, я написал заявление на "заочку" в КГУ (на очном отделении планировал учиться в КАИ), но перед 1 сентября на юрфак пришли дополнительные очные места, и меня зачислили.

— Везет тому, кто везет.

— Начиная со второго курса, ребята постепенно начали устраиваться на работу. Я тоже горел желанием где-то пристроиться, чтобы получать какой-то опыт и деньги — может быть, небольшие, но свои. Устроиться на работу юристом оказалось еще сложнее, чем поступить на юрфак. Даже за бесплатно! Не оставалось ничего другого, кроме как учиться.

После третьего курса у нас была практика в прокуратуре, и я остался там на два года помощником следователя. Одной из мыслью было стать следователем прокуратуры — эта должность считалась очень хорошей для выпускника юрфака. Милицию тогда никто всерьез не воспринимал, потому что она вообще никак не котировалась, а в судьи было невозможно пойти без соответствующего стажа.

Работая помощником следователя, я фактически делал большую часть его работы — это допросы свидетелей, поквартирные обходы, эксгумация трупов, поездки в морги, к экспертам и так далее. Все это я прошел, будучи еще на студенческой скамье. В какой-то момент я понял, что не хочу этим заниматься — это довольно депрессивное занятие.

Получилось так, что в конце четвертого курса моя одногруппница устроилась на работу в правозащитную организацию, которой нужен был юрист со знанием английского языка. Это был Комитет по защите прав человека республики Татарстан, он был создан в 1996 году. Это была общественная организация, которую открыли на волне первых правозащитных организаций в стране — после Московской Хельсинкской группы. Возглавил ее Дмитрий Вохмянин — журналист телекомпании "Эфир", который в первой половине 90-х годов вел очень известную в то время программу "Фантом". Собственно, это была моя первая работа по трудовому договору, то есть там я заработал свои первые деньги.

— В чем заключалась ваша работа?

— Я сразу сел на прием граждан, и в течение почти года это было ежедневное общение с людьми. Позже я стал руководителем общественной приемной, мы стали реализовывать некоторые правозащитные проекты — например, мониторинг судов. Мы ходили и изучали, в каких условиях работают судьи, как выглядит зал судебных заседаний и так далее. Тогда это было просто ужасно, и мы писали о том, что судьи не могут работать в таких условиях. Работа стала более-менее профессиональной.

Весной 2000 года я выпускался с юрфака. Было понятно, что дальше я буду поступать в аспирантуру, поскольку мой отец — доктор наук, а мать и тетя — кандидаты наук. Было очевидно, что просто дипломом о высшем образовании я не отделаюсь. Кроме того, был армейский вопрос — особого желания ехать в Чечню у меня не было. Одновременно с этим мне попалась информация о конкурсе на обучение в США. Я заполнил анкету, меня пригласили на собеседование, я сдал экзамен по английскому языку, и меня приняли — я поступил на аспирантуру и уехал на год в США в Университет Северной Дакоты.

Нам нельзя было получать никакие дипломы, но после того, как я приехал в Северную Дакоту и огляделся по сторонам (кто хочет понять, что это из себя представляет, посмотрите сериал "Фарго"), стало понятно, что за год я там либо "стухну", либо сопьюсь. Поэтому я пошел договариваться о том, чтобы меня включили в магистерскую программу. В итоге, за год я закончил программу, которая длится два с половиной года. Это было госуправление — Public administration.

Оказалось, что юриспруденция плюс госуправление — это то, что обеспечило мне всю последующую профессиональную карьеру. То, что я делаю все эти годы, — это как раз стык управления в сфере юриспруденции. Я — один из немногих профессиональных управленцев в российском неправительственном секторе.

После этого я вернулся из США. В это время в Комитете по защите прав человека республики Татарстан возникли какие-то конфликты между руководством и молодежью. Еще будучи в США, мы решили, что по возвращении будем создавать свою организацию.

— Мы — это кто?

— Например, Гузель Давлетшина, которая в 1999 году начинала со мной работать и работает до сих пор. Всего это восемь человек — это мои однокурсники, Гузель и, например, Олег Хабибрахманов — мой одноклассник, который после ухода из РУВД всю жизнь работает в правозащитной сфере.

Мы с 10 класса были с Олегом не разлей вода. Его мама всю жизнь проработала в уголовно-исполнительной системе, ушла подполковником внутренней службы с должности начальника спецчасти ИК-2 Казани. Отец Олега — майор милиции, опер ОБХСС с 60-х годов. Я поступил на юрфак, а Олег — в Елабужскую школу милиции. Потом он устроился в уголовный розыск в действующий отдел полиции Япеева.

В 1997-1998 годы, пока Олег не ушел в УБОП, а я не занялся правозащитой, мы все время тусили вместе — я был чуть ли не ежедневным гостем на Япеева. В один момент случилась интересная история — у отца произошла неприятная ситуация — какие-то группировщики вымогали у него деньги, поскольку он якобы поцарапал их машину. У отца отобрали паспорт и сказали, что он должен десять тысяч рублей. Была назначена встреча. Отец на нее не пришел, после чего ему позвонили и сказали, что теперь он должен в два раза больше. Была назначена еще одна встреча. В этот момент отец понял, что уже совсем что-то не то и нужно что-то делать.

Надо понимать, что в то время нормальный человек в милицию не обращался. Я обратился к Хабибрахманову. Олег пообщался с более старшими товарищами из уголовного розыска, после чего была спецоперация. Отец пошел на "стрелку", а я сидел в машине оперов, которые ее "пасли". Это было около седьмого здания КАИ. Когда отец начал разговаривать с этими ребятами, я, сидя на заднем сидении 21-й Волги, зажатый с двух сторон двумя операми, увидел, как они со всех сторон распахнули двери и вчетвером с криками "Стоять, уголовный розыск!", размахивая пистолетами, побежали через дорогу класть лицом вниз этих ребят. Олег был среди них. Парни сразу же подняли руки вверх и сказали, что конфликт исчерпан. Опера вежливо объяснили, что если будут какие-то последствия, то им точно будет несдобровать. После этого все мирно разошлись, а я накрыл "поляну" уголовному розыску.

— Почему вы, учитывая крутое образование, выбрали именно правозащитную деятельность? Это же был не самый простой способ заработать в то время.

​— У меня уже был опыт работы в общественной организации — я понимал, как это устроено, а американская культура дала мне понять, как это должно быть устроено. Я уже знал, как писать заявки на грант, как получать деньги, как все организовать. В сентябре 2001 года мы создавали Казанский правозащитный центр (КПЦ) не с целью получения дохода немедленно — было понятно, что быстро это не произойдет. Поэтому я искал работу и устроился преподавателем на юрфак в ТИСБИ, где проработал чуть ли не 10 лет. Как минимум первый год меня кормила именно преподавательская деятельность.

В то время устроиться куда-то на работу, даже с моим образованием, было не так просто. Осенью 2001 года меня звали в Московскую Хельсинкскую группу возглавить юридическую службу, но я принял решение остаться в Казани. Когда создавался КПЦ, никакой задачи с кем-либо конфликтовать, в том числе с полицией, точно не было. Более того — первые два года мы потратили на то, чтобы провести кучу разных опросов, изучить документы, написать доклады. Вначале у нас было очень тесное сотрудничество с МВД — это было здорово. Уже потом пошли конкретные дела в отношении сотрудников милиции, из-за которых неизбежно начали портиться отношения.

— С 2003 по 2005 год вы работали в фонде "Общественный вердикт" в Москве. В деятельности КПЦ вы принимали участие параллельно?

— В том возрасте плотность событий очень высокая, и несколько жизней проживались параллельно. Например, в период между 2001 и 2003 годом я, с одной стороны, был аспирантом в Академии наук Татарстана и писал диссертацию, а с другой — был преподавателем в ТИСБИ на полную ставку и ездил по всем районам республики, где и познакомился с будущей женой, которая тоже была преподавателем в ТИСБИ. Помимо этого, я был руководителем КПЦ.

— Раз уж пошла речь о супруге, то у меня на эту тему есть пара вопросов. Вы женаты на Ирине Хруновой 14 лет. Насколько я понимаю, в паблике об этом не было известно до дела Pussy Riot, в котором Хрунова добилась замены реального срока на условный для Екатерины Самуцевич. Почему о ваших отношениях не было известно публично до этого?

​— Начнем с того, что работать в одной команде с женой — это определенный вызов, ограничения и сложности. Прежде всего, потому что это естественный конфликт интересов. Важно построить работу таким образом, чтобы отношения внутри коллектива были устроены таким образом, чтобы это не было family business. В этом смысле Ирина мне несколько раз говорила, что я всех своих люблю, обласкиваю и обо всех забочусь, кроме нее. То есть у нее возникала такая реакция на это, а я это делал совершенно осознанно, поскольку наши отношения никак не должны мешать нашей работе. И тот факт, что она в "Агоре" никогда не была штатным сотрудником — облегчал этот процесс.

Облегчало и то, что у нас разные фамилии — это тоже было осознанное решение, когда мы регистрировали брак. Там была еще одна причина — папа Иры был известным адвокатом (несколько лет назад он приостановил свой статус). Владимир Михайлович Хрунов в юридических кругах 90-х – начала нулевых — известный адвокат. И первые клиенты Иры были клиентами отца.

Все бы так и продолжалось, если бы не история с Самуцевич и Pussy Riot. Более того, решение о том, чтобы Хрунова защищала Самуцевич, было принято по большому счету случайно, поскольку изначально предполагалось, что это будет Рамиль Ахметгалиев. Но у него на 10 октября 2012 года был суд по иску к Алексею Навальному. Ире нужно было за десятиминутное выступление и один документ переломить ход всей пьесы для одного конкретного участника — Кати Самуцевич.

На самом деле я меньше всего хотел, чтобы эта роль досталась Хруновой, потому что на следующий день, когда я с цветами встречал ее на железнодорожном вокзале в Казани, она мне сказала: "Ну, что, Паш, теперь хлебнем по максимуму"? Было понятно, каковы будут последствия и отношение прежних адвокатов Самуцевич. После освобождения Самуцевич из Мосгорсуда Хрунову и меня связали и "поженили".

— Как это связано-то?

— Я не помню, кто, но кто-то написал, что, оказывается, Хрунова — супруга Чикова. Этого никто и не скрывал, но написали об этом именно в тот момент.

— Давайте вернемся к 2003 году.

— Летом 2003 года меня позвали на разговор в ЮКОС, чтобы начать работать в проекте, посвященном защите прав человека. Это было самое начало дело ЮКОСа. Тогда еще не было понятно, что из себя будет представлять правозащитный проект, но они подыскивали людей, которые имеют опыт в этой сфере. Им порекомендовали в том числе меня — я проходил собеседование и общался с самим Ходорковским за два месяца до его ареста.

Меня взяли. Осенью 2003 года я уехал в Москву и работал в "Открытой России" — в той старой "Открытой России". Моя задача заключалась в том, чтобы подготовить создание некой правозащитной организации, которая будет заниматься произволом правоохранительных органов. В сентября 2004 года я стал руководителем правового отдела фонда "Общественный вердикт". КПЦ в этот момент жил своей жизнью, его тогда возглавляла Наталья Каблова — бывший следователь отдела милиции Япеева.

— Как вы собирали команду в КПЦ?

— В первые года два-три в команде была огромная текучка — через нас прошло человек 30, большая часть из которых не осталась. В действующей команде три поколения. Первое — это те, кто пришли в первые два-три года — это люди, которых привели первоначальные сотрудники. Дима Колбасин, например, пришел к нам в 2003 году, когда ему только исполнилось 18 лет, но он уже был юной звездой журналистики. Его порекомендовала мама Олега Хабибрахманова, потому что родители Димы работают в уголовно-исполнительной системе.

С Ирой Хруновой мы познакомились, когда работали в ТИСБИ — она вошла в нашу команду раньше, чем стала моей женой. К этому же поколению можно отнести и Рамиля Ахметгалиева, который пришел к нам в 2004 году. Все остальные пришли в последние пять-шесть лет, и это было единично. В свое время мы "схантили" Диму Динзе — он работал адвокатом в Петербурге по делам, связанным с наркотиками. В 2009 году мы начали заниматься этой темой и выяснили, что есть такой адвокат, который сотрудничает с местными организациями. Мы с ним познакомились, и я его привел в большую правозащитную сферу, где он начал защищать артгруппу "Война" и так далее.

— Но это уже "Агора".

— Да.

— У меня еще вопрос про КПЦ. В 2004 году началось активное противодействие со стороны МВД по Татарстану. Вы понимали, с чем это связано и не было ли у вас желания остановиться?

— Это была абсолютно моделированная история, даже если она таковой не казалась МВД по Татарстану. В 2002-2003 годах мы активно с ними сотрудничали, проводили разные семинары для сотрудников, анкетировали их, изучали негативную сторону деятельности милиции — бытовую коррупцию, применение насилия и так далее. Мы были классическими наблюдателями этого вида млекопитающих.

А потом мы начали вести дела. Первое дело было об избиении двух молодых ребят, которые, судя по всему, занимались кражами автомагнитол. Их поймали, посадили в камеру и избили в отделе милиции. Избили неаккуратно, в результате чего был перелом ребер. Прокуратура приняла решение завести уголовное дело. Надо учитывать, что в то время прокурором был Кафиль Амиров — очень значимый, независимый, самостоятельный, политически мыслящий персонаж, который всегда тонко чувствовал ситуацию. Более того, Кафиль Амиров очень нам покровительствовал — у нас был первый и единственный за всю современную российскую историю договор о совместной деятельности между правозащитной организацией и прокуратурой. Этот договор продлевается до сих пор!

Когда Илдус Нафиков занял должность прокурора Татарстана, между ним и Игорем Шолоховым (действующим главой КПЦ) была встреча, на которой стороны подтвердили готовность продолжать сотрудничество. Был период, когда я мог позвонить в приемную прокурора, попросить о встрече и через 20 минут сидеть у него в кабинете. Я никогда этим не злоупотреблял — это было всего несколько раз, но такой формат отношений был.

В 2003 году у нас был первый приговор по милицейским делам. После этого мы поняли, что эта тема перспективная — к тому времени мы уже год как сотрудничали с Игорем Каляпиным из Комитета против пыток. Он рассказал нам, как они работают по таким делам, как собирают доказательства, как их фиксируют.

Было понятно, что наша новая деятельность крайне не нравится МВД по Татарстану, потому что Асгат Сафаров на тот момент был (и остается) одним из самых влиятельных людей в республике с безупречной репутацией борца с организованной преступностью. А мы начали "подсвечивать" методы этой борьбы, то есть массовое применение насилия. Мы начали добиваться уголовных дел и приговоров.

Я всячески пытался вывести руководство министерства на разговор о том, что надо совместно это обсуждать и что-то с этим делать. Это никогда не было "прыжком" на руководство республики — у нас было желание создать условия для разговора, обсуждения и каких-то совместных действий. Но этого не произошло — МВД игнорировало посылы к совместным действиям. Мы повышали ставки — МВД их вновь игнорировало и копило в себе негативную энергию, которая неминуема выплеснулась весной 2004 года.

— Речь, как я понимаю, о нападении на офис КПЦ.

— Да. Все началось с того, что в апреле 2004 года мы решили организовать в Казани пресс-конференцию, на которую пригласили нескольких потерпевших. Среди них, например, была вдова Жавдата Хайруллина, который скончался в Тукаевском отделе внутренних дел в сентябре 2002 года — дело до сих пор не закрыто, мы ждем решения ЕСПЧ, и я абсолютно убежден, что оно будет в нашу пользу. На пресс-конференции также был отец Сергея Сенина — того самого летчика Сенина, которого в прошлом году присяжные в Татарстане оправдали по делу об убийстве 14-летней давности. Было еще несколько человек.

С этого момента начался разгром Казанского правозащитного центра. К нам пришла проверка УБЭПа, потом — Минюста. Затем у нас случился погром в офисе, когда двое в масках ворвались в кабинет и погромили технику. На звук погрома в коридор вышел Рамиль Ахметгалиев — он за ними побежал, но не догнал. В мае 2004 года мой отец вышел из квартиры, открыл дверь, и от нее откатилась граната. Эксперт тогда сказал, что она не взорвалась по причине какого-то брака, о котором не мог знать подозреваемый. Но это была не учебная граната. По факту погрома и гранаты были возбуждены уголовные дела, которые так и остались нераскрытыми.

— Сейчас вы можете сказать, что ко всему этому было причастно МВД по Татарстану?

— Конечно! В этом нет никаких сомнений. Надо сказать, что сейчас мы бы постарались ни в коем случае не допустить такой конфликтной ситуации. А тогда нам было по 25 лет — был драйв, подъем. Кстати, в результате того скандала страна впервые узнала о казанской правозащитной группе. Об этом написали все федеральные СМИ. Вышло 15 статей в западной прессе. История в том, что за день до нападения на офис Владимир Путин в своем послании Федеральному собранию впервые сказал о том, что у нас есть некоторые неправительственные организации, которых поддерживает Запад. Именно тогда Путин дал старт кампании по охоте на ведьм в виде иностранных агентов, которая продолжается до сих пор.

Все это произошло в мае 2004 года, и западная пресса — New York Times, Boston Globe и другие крупнейшие СМИ — писали о том, что Путин сделал такое заявление, иллюстрировав это историей нападения на КПЦ. Мы реально тогда "хайпанули", хотя до возникновения этого слова было еще 13 лет.

— Так все-таки было тогда желание прекратить заниматься правозащитной деятельностью?

— Такого не было — наоборот мы получили общероссийскую и частично международную известность. За нас тогда "вписалась" глава Совета по правам человека при президенте Элла Памфилова, то есть в Москве мы нашли очень серьезную поддержку со стороны государственных и общественных структур. Это дало понять, что вся атака на КПЦ была местной инициативой.

Вопрос о прекращении деятельности даже близко не стоял — то, что мы делаем, оказалось сверхважным и сверхчувствительным. На тот момент нашлись люди, которые были готовы поддержать такую работу на территории всей страны.

Мобильное приложение Idel.Реалии

СКАЧАЙТЕ!

— Почему, на ваш взгляд, давление на вас снизилось? Должно же было чем-то закончиться.

— Мы провели сложные переговоры с руководством МВД по Татарстану. Мы погасили конфликт, и в итоге обошлось без серьезных для нас последствий — все проверки закончились ничем, никто не пострадал.

— Как решался вопрос с МВД? Какие были условия с обеих сторон?

— Это был неочевидный договорной процесс. Никаких встреч на высшем уровне не было. Отсутствие готовности встречаться с нами и у Сафарова, и у Хохорина — одна из причин таких натянутых отношений. Фактически сейчас мы находимся в разгаре нового скандала вокруг полиции Татарстана, и я абсолютно убежден, что историю и с "Дальним", и с Нижнекамском можно было избежать, если бы взаимоотношения между МВД и ведущими правозащитниками в Татарстане строились на каком-то другом уровне.

— Какие все-таки были условия в переговорном процессе с МВД?

— У МВД было желание сократить негативную информацию о деятельности министерства с нашей стороны, было желание согласовывать такую информацию или хотя бы уведомлять о ней заранее. Мы, безусловно, не можем распространять информацию заранее, поскольку это фактически премодерация, цензура и прекращение собственной независимости. Мы в итоге в течение долгого времени информировали МВД о том, что у нас есть такое-то дело, дескать — имейте в виду.

Весной 2005 года конфликт с МВД закончился подписанием декларации о совместной деятельности. Была достигнута некая договоренность о том, что мы особенно на личности не переходим и целенаправленно МВД не "мочим". Министерство же со своей стороны давало нам возможность проводить семинары для своих сотрудников. И мы это делали.

В связи с этим была одна история. Одним из первых дел, которое вел Игорь Шолохов, было дело о пытках до смерти в Азнакаевском отделе внутренних дел. Оперативники тогда задержали одного парня и избили его. Да притом так, что было какое-то огромное количество крови. Одного из обвиняемых посадили на девять лет, а второго — на три, причем взяли его под стражу в зале суда. Тогда местная милиция очень чувствительно это восприняла — в зале судебного заседания был судья, гособвинитель, Игорь Шолохов, двое подсудимых и 30 сотрудников милиции. Когда под стражу взяли второго подсудимого, гособвинителя и Шолохова готовы были просто разорвать. Это дело было доведено до приговора именно их силами.

После приговора прошло примерно полгода, и Шолохов поехал в Азнакаево с письмом из МВД о проведении тренинга по правам человека для сотрудников местного отдела внутренних дел. И там сидели те же самые 30 сотрудников, которые ходили на судебные заседания. Можно себе только представить, какая у них была агрессия! Может быть, именно поэтому тренинг прошел очень круто — он был эмоционально наэлектризован, и Шолохову удалось объяснить большинству сотрудников то, что он хотел.

— Вы решили не останавливаться на достигнутом и запустили "Агору". Почему вы на это пошли, я спрашивать не буду — это понятно. Вопрос в другом. Кем вы сейчас официально работаете?

— Я являюсь правовым консультантом правозащитной организации "Зона права".

— Можно назвать "Зону права" структурным подразделением "Агоры"? Журналисты могут заметить, что имена одних и тех же адвокатов фигурируют в делах обеих организаций.

— Во-первых, это партнерский проект. Раньше "Агора" была известна по двум основным направлениям — защита общественных деятелей, активистов, неправительственных организаций, журналистов и представление интересов потерпевших от произвола правоохранительных органов. Оба направления дробились на несколько.

Два года назад мы приняли решение оставить первое направление за "Агорой", а второе — за "Зоной права". Последней руководит Сергей Петряков, там своя команда, члены который чаще всего не пересекаются с "Агорой".

— Как вы можете описать свои функции в "Агоре"?

— Я уже несколько лет не являюсь руководителем ни одного юридического лица. Моя роль — комментировать происходящие события, вести паблики, участвовать в общественной жизни страны, писать колонки — это одна часть, и ее не нужно недооценивать — медийное присутствие и общественная жизнь очень важны. Еще одна роль — это общение с адвокатами, обсуждение тактики и стратегии, начиная с конкретных дел. Мы обсуждаем это просто потому, что у меня есть понимание того, как все устроено, и есть абстрагированное видение — кстати, то, чего не хватает многим юристам и адвокатам. Я в этом смысле консультант по вопросам.

Еще одно направление, которое я сейчас веду (может быть, временно) — это направление, связанное с Европейским судом по правам человека. Оно стало одним из основных для всей команды. То есть все, что связано с ЕСПЧ, проходит через мои руки — мне казалось важным доразвить это направление, и в этом году у нас в этом гигантский прорыв.

— От разных активистов мне несколько раз приходилось слышать, что "Агора" берет только медийные и громкие дела. Что вы можете на это ответить?

— Это неправильное суждение. Если дело уже стало медийным, большого смысла его брать нет. Для нас, прежде всего, имеет значение, есть ли у дела медийный потенциал.

— Почему? Вам скажут, что надо людей защищать, а не публичности добиваться.

— Одно совершенно не противоречит другому. У нас двойной фокус — мы хотим с помощью конкретного дела улучшить ситуацию в целом. Если удается, это считается самой крутой победой. В идеале — это когда ты берешь системообразующее дело, "протаскиваешь" его и тем самым рушишь всю негативную и порочную практику по всем подобным делам во всей стране. Иногда для этого нужно взять несколько аналогичных дел, то есть мы делаем не одну большую дырку в практике, а много маленьких, которые позволяют улучшить ситуацию.

Идеальный пример — оправдательный приговор Евгению Доможирову в Вологде по 282 статье. Он обвинялся в том, что унизил достоинство социальной группы "вологодские полицейские". Уж сколько мы твердили миру (с 2010 года), что сотрудники государственных органов не могут быть социальной группой. Мы дотащили эту историю до Верховного суда России, но тем не менее в практике это продолжалось. Следственный комитет продолжает возбуждать такие дела, но потом они либо прекращаются, либо доходят до оправдательных приговоров. Сейчас можно сказать, что через суды эта тема больше не проходит. И это было сделано вот этими вот руками! И у нас такой успех был не один. И даже не десять.

Отвечая на ваш вопрос, в выборе дел мы думаем, прежде всего, об этом. Те, кто обвиняют нас в самопиаре, не видят конечной цели — медийное сопровождение является лишь средством достижения конечного стратегического результата. А поскольку людей со стратегическим мышлением в принципе довольно мало, то соответственно понимание того, на что настроен наш фокус и какова миссия, доходит не до всех.

Окончание следует.

Подписывайтесь на наш канал в Telegram. Мы говорим о том, о чем другие вынуждены молчать.