"Паллиативная помощь — это про то, чтобы человек всегда чувствовал себя человеком"

Завтра, 4 февраля — Всемирный день борьбы против рака.​ Самарский хоспис — учреждение, оказывающее паллиативную помощь неизлечимым онкологическим больным — является некоммерческой организацией. Большинство пациентов врачи и медицинские сёстры посещают на дому, а стационар рассчитан всего на четыре койки. Тем не менее ежегодно хоспис помогает сотням жителей региона прожить достойно и без боли последние месяцы жизни. Главврач Самарского хосписа — Ольга Осетрова — стояла у истоков паллиативной помощи не только в регионе, но и в России в целом. "Idel.Реалии" поговорили с ней о работе хосписа, о том, что важно для его пациентов и как у НКО складываются отношения с властью.

О ПРИЗВАНИИ И СУДЬБЕ

— Почему вы выбрали делом жизни работу в хосписе?

— На самом деле медицина — это действительно призвание, практически для каждого, кто работает в ней, и, пожалуй — особенно в паллиативной помощи. Первые хосписы появились в России в начале 1990-х годов, хотя словосочетания "паллиативная помощь" тогда практически никто не знал. Основательница хосписного движения в Самаре — Марина Шампанская — привлекла меня в 1995 году к консультированию, как лучше сочетать лекарства из тех, что были доступны тогда, чтобы получить лучший эффект при обезболивании неизлечимых пациентов. Мы посещали больных в свободное от работы время, и я увидела, как ценно то, что мы делали. Не только обезболивание, но и человеческая поддержка необыкновенно важны для больного и его близких. Что встречают как друга, что ты нужен.

— Насколько тяжело было развивать в Самаре паллиативную помощь?

— На тот момент, когда мы только начинали, паллиативная помощь развивалась в тех регионах, в которых были энтузиасты, с одной стороны, и поддержка власти — с другой. В Самаре сложилось так, что хоспис открылся как некоммерческая организация, а не госучреждение. Нам очень помог Владимир Карнаух — супруг Марины Шампанской — безвозмездно предоставил нам помещение. Мы и сегодня работаем в этом помещении.

Удивительно, что Самару очень запомнил Виктор Зорза — британский журналист, человек, который инициировал развитие хосписной помощи в России. Он помог организовать обучение и открыть первые хосписы — в Москве и Петербурге. Он в юности был советским гражданином и попал под репрессии после возвращения с оккупированной территории. Ему было всего 17 лет. Из лагеря он бежал, и по пути из Сибири оказался в том числе и в Самаре. И помнил, что его очень хорошо принимали, незнакомые люди предлагали ему еду и помощь. Виктор Зорза очень любил Россию, её народ. Впоследствии его дочь, Джейн, заболевшая раком в 25 лет, завещала отцу помочь открыть в хосписы в России. А первые российские хосписы стали моделью и примером для нашего. Так что случайности неслучайны.

— Считаете, что это судьба?

— Несомненно, всё в жизни связано. Работая в хосписе, особенно понимаешь это. Когда-то, больше десяти лет назад, мы вели пациентку с очень сложной болью, которой пересылала обезболивающие из Италии её двоюродная сестра Вера, а месяц назад позвонила дочь Веры. Теперь помощь доктора хосписа нужна самой Вере, и она захотела, чтобы это был доктор из России — не чужой, а понимающий. И она так рада и благодарна, что она знает, кому звонить.

Что делает помощь хорошего хосписа уникальной? Наверное, непрерывность поддержки. Нельзя оставлять пациента и его близких без помощи, неважно, на дому он или в стационаре. Выездная служба у нас, к сожалению, не работает круглосуточно, но мы вот уже 15 лет — с тех пор, как стала доступной мобильная связь — даём свои номера пациентам.

О "НАРКОТИКАХ" И САМОУБИЙСТВАХ

— Тяжело ли в 1990-х было получить необходимые обезболивающие лекарства для пациентов? И как дела обстоят сейчас?

— В те годы резко вырос незаконный оборот наркотиков. Власти были вынуждены обоснованно принять меры по ограничению оборота, в том числе — для медицинских учреждений. Когда произошёл перевес в сторону очень серьёзной ответственности со стороны контролирующих органов, ужесточились требования к помещениям и документации. Врачи начали бояться назначать такое обезболивание. Конечно, не скажешь, что "плохо, что они контролировали" — отлично, что контролировали. Но, к сожалению, это сказалось на доступности сильных обезболивающих для тех, кому они действительно были нужны.

Вообще, в России планомерная работа над этим вопросом началась где-то в 2012-2013 годах. Это, несомненно, заслуга благотворительных фондов "Вера", "Подари жизнь", Ассоциации хосписной помощи. Именно НКО выступили катализатором изменений, привлекли внимание к этой проблеме.

У нас в области изменения в проведении обезболивания начались немного раньше. К примеру, если в 2010-м сильные анальгетики в Самарской области получали 120-150 человек в год, то к 2015 году это уже было около полутора тысяч пациентов. Стоит сказать большое спасибо нашему Онкологическому центру, руководство которого в 2010 году приняло и поддержало нашу инициативу по улучшению доступности противоболевой терапии. Вместе со специалистами Онкоцентра мы ездили по поликлиникам, работали с картами пациентов, читали лекции и обучали врачей, как правильно и безопасно обезболивать. В 2014 году мы рассказали о нашем опыте на Всероссийской конференции, о том, как мы за четыре года увеличили число пациентов, которые смогли получать нужные анальгетики, почти в 10 раз.

На самом деле, если говорить правильно, то мы — медики — не должны даже думать при наличии нетерпимой хронической боли, что "этот пациент получит наркотик", а должны: "Пациент получит адекватное обезболивание". Если у человека постоянная сильная боль, то убрать её может только достаточно сильное лекарство.

Даже сегодня, к сожалению, существуют мифы о том, что назначение сильных анальгетиков укорачивает жизнь пациента или вызывает зависимость. Поверьте, своевременное назначение правильного лекарства, опиоидного анальгетика в правильной дозировке продляет не просто жизнь — продляет лечение, продляет возможность движения. А применение "потенциально безопасных" лекарств — нестероидных противовоспалительных препаратов ежедневно, длительно, по 3-6 раз в день, опасно для жизни.

Сейчас Минздрав России контролирует эту ситуацию по регионам, поэтому работать стало легче. Немало повлияла на это история контр-адмирала Вячеслава Апанасенко (он болел раком, при этом не получал достаточно обезболивающих препаратов; в феврале 2014 года контр-адмирал покончил с собой, выстрелив себе в голову из наградного пистолета; его смерть стала резонансным событием — "Idel.Реалии").

— Получается, что среди онкобольных случаи самоубийства — это про болевой синдром и про нежелание "быть обузой"?

— В случае Апанасенко это был крик о помощи. В этот день его супруга провела в клинике несколько часов и не смогла получить нужные лекарства. И контр-адмирал принял такое решение, уверена, заботясь о семье и о тех, кто тоже страдает от боли.

Я была на первом заседании Общественной палаты РФ после этой трагедии, говорила, что ситуация с обезболиванием плохая. Мне отвечали, что если бы было плохо, то были бы жалобы. А жалоб нет. Но ведь причины для молчания у людей разные. Кто-то не доверяет врачам и сам ищет альтернативы обезболивания — например, привозит из-за рубежа. А кто-то, наоборот, так доверяет, что принимает слова о том, что "рак — это всегда боль" как должное, и не жалуется.

О ФИНАНСИРОВАНИИ И ЗАРПЛАТАХ

— Почему Самарский хоспис — это некоммерческая организация? Почему нет государственного хосписа?

— В то время, когда мы организовались, наш хоспис был вторым некоммерческим хосписом в России. На сегодня их 15. В Самарской области в настоящее время работает достаточно отделений паллиативной помощи, также есть выездная патронажная служба в Онкологическом центре. Так что паллиативная служба развивается. В отделении паллиативной помощи может наблюдаться более широкая когорта пациентов, в том числе те, кто проходит реабилитацию после химиотерапии или получает лечение. В хосписе же — только инкурабельные пациенты (люди, которых невозможно вылечить — "Idel.Реалии").

— За счёт чего сейчас существует Самарский хоспис? Насколько мне известно, в основном это средства БФ "Вера" и бюджетные субсидии? Хватает ли бюджетных денег?

— На самом деле мы попросили Минздрав Самарской области уравнять стоимость одного посещения и одного койко-дня субсидии НКО с государственными службами. Но — пока не получается.

Понимаете, абсолютное большинство наших пациентов получают помощь на дому. Больше 300 — на дому и около 70 — в стационаре в течение одного года. Значительная часть пациентов и их семей обращается именно за помощью на дому и не планируют лежать в стационаре, а некоторые — даже если изначально просят о госпитализации — после подбора правильного обезболивания и облегчения состояния предпочитают остаться дома.

— А можете сказать, сколько средств хоспису нужно, чтобы хватало на всё?

— У паллиативной помощи нет высшего порога в этом смысле. Есть минимально допустимое финансирование, и мы в этом плане, конечно, близки к минимальному, но не в обеспечении пациентов, поскольку мы работаем не только в рамках средств субсидии. При этом чем больше регион уделит внимания паллиативной помощи, тем здоровее те, кто рядом с пациентом. Были, есть или будут.

Мы ведём много работы, которая никак не учитывается в финансировании по субсидии — например, мы всегда на связи с пациентами. Никак не учитывается помощь по переживанию утраты, которая для ряда семей жизненно необходима, и, конечно, мы её оказываем.

Ольга Осетрова

В этом плане огромным подспорьем являются гранты, выделяемые по конкурсу Фонда президентских грантов, которые позволяют многое. Например, с 1 сентября 2021 года мы реализуем проект "Расширение территории качества паллиативной помощи в Самарской области", в рамках которого удаётся многое изменить: обучить персонал отделений паллиативной помощи, как безопасно для себя и для пациентов переворачивать их и как лечить и профилактировать пролежни; ответить на вопросы о том, как обезболивать или снять тошноту или одышку; предоставить обучающие буклеты; продолжить работу горячей линии и оказывать психологическую помощь; дополнительно консультировать и посещать семьи.

За прошлый год бюджет хосписа составил порядка 18 миллионов. У нас совсем небольшие зарплаты, и это — большая проблема с учетом сложности работы. Мы сейчас ищем медсестру, недавно на собеседование приходила молодая чудесная девушка. Она нам во всём подходила. И мы ей, кроме одного: даже вместе с материальной помощью фонда "Вера" максимальная заработная плата получается не больше 25-27 тысяч рублей. А если брать только зарплату, без помощи фонда, которой могло и не быть — 15-17 тысяч.

— Сколько человек работает в хосписе? Что это за люди?

— Вместе с теми, кто работает не на полную ставку, нас — 30 человек. Две трети из них работают не менее 15 лет. Люди осознанно приходят в эту помощь и осознанно в ней остаются. О медсёстрах хосписа вообще можно отдельно говорить, потому что они у нас работают как европейские медицинские сёстры. Они не просто выполняют манипуляцию — они общаются. И на утренних планёрках они обязательно говорят, если видят, что следует изменить схему лечения: мало анальгетика, не ушла тошнота и так далее. В общем — они участвуют в принятии решений.

О ВОЛОНТЁРАХ И МОШЕННИКАХ

— Откуда приходят волонтёры? Чем они занимаются в хосписе?

— Вот смотрите. Наши картины на стенах — это подарки волонтёров. Сломался недавно душ — починил волонтёр. Летом цветы сажают в клумбах волонтёры. До пандемии волонтёры читали пациентам. Если пациента надо подстричь — на дому или в стационаре — приезжают волонтёры-парикмахеры. Водители порой — это тоже волонтёры. Волонтёры много чего делают у нас: оказывают юридическую помощь, наполняют "корзинки радости" для пациентов к Новому году и Рождеству, развозят мандарины, играют в шахматы с пациентами и так далее. Есть ещё больничные клоуны. Волонтёры делают всё, что только можно сделать для человека или уюта, или просто — радости.

Люди сами находят нас, приходят с какими-то инициативами, и нам остаётся только решать, может нам помочь человек или нет. Есть среди волонтёров немало родственников бывших пациентов.

К сожалению, у нас нет возможности работать системно с волонтёрами так, как это делает, например, фонд "Вера". У нас даже нет специального места и человека, который мог бы работу координировать. Поэтому приходится очень избирательно подходить к предложениям, потому что кроме действительно хороших людей, которые хотят помочь, порой пишут и звонят люди, от которых надо защищать пациентов.

— Часто такие люди приходят под видом волонтёров?

— Немало. В декабре мне пришлось отказаться от очень заманчивого предложения. Люди представились инициативной группой из Москвы и предложили развезти пациентам по домам подарки, какие-то телевизоры. И попросили дать адреса и телефоны, объяснив, что сами развезут подарки. Мы отказали, предпочли не рисковать.

О "ВЕРЕ" И ЧИНОВНИКАХ

— Я так понимаю, у вас давно сложились отношения с благотворительным фондом "Вера"?

— С Верой Васильевной Миллионщиковой (мама основательницы БФ "Вера" Нюты Федермессер, одна из основательниц хосписного движения в России, фонд назван в её честь — "Idel.Реалии") мы знакомы с 1998 года. Она и здесь, в Самаре, была на конференции в 2000 году, и мы бывали регулярно на их, сначала хосписных, а потом фондовских мероприятиях. В прошлом году Фонду было 15 лет, и практически все это время Фонд сотрудничает с нашим хосписом. Нюта Федермессер несколько раз была в нашем хосписе, и много общей работы велось и ведётся с Фондом. Нам Фонд, конечно, очень помогает. Надеюсь, что мы тоже даём Фонду представление о региональных проблемах, анализ ситуации, взгляд со стороны. Знаете, а ведь последние четыре года мы продолжаем работать благодаря их поддержке, и доля средств Фонда в бюджете — около 50%.

— Чем ещё вам помогает "Вера"?

— Конечно, фонд помогает деньгами, благодаря им наши зарплаты из государственных 12-15 тысяч превращаются в 25 тысяч. Но не менее важна и не финансовая помощь. Десять лет мы ездим к пациентам на машинах, приобретенных Фондом. Кровати в палатах, тумбочки, холодильники приехали из Москвы от "Веры". Мы не покупаем ни специальные средства ухода, ни дорогостоящие салфетки для лечения пролежней — всё присылает фонд "Вера".

Когда началась пандемия, везде был острый дефицит средств индивидуальной защиты. Ни у кого их не было, а у нас уже через десять дней были и маски, и респираторы, и перчатки. Это было настоящим чудом. И возможностью продолжать помогать.

Наши врачи обучаются бесплатно, сотрудники имеют возможность пройти супервизию с независимым психологом, буквально вчера была большая поставка гигиенических средств и полезных вкусностей для пациентов и сотрудников от "ВкусВилл" через Фонд.

— Возможны ли хорошие отношения между чиновниками и представителями НКО-сектора?

— Практика показывает, что да — возможны. Посмотрите на фонд "Вера", представители которого регулярно встречаются с президентом. Хорошим примером может служить Казань, где строительство первого некоммерческого хосписа курировал руководитель республики. То же происходит сегодня в Башкирии. Надо сказать, что у нас в Самарской области ситуация в плане взаимодействия с властью вполне хорошая. Нигде больше в России среди главных внештатных специалистов нет представителей НКО.

В настоящее время рассматривается вопрос о расширении стационарного отделения нашего хосписа, нам катастрофически не хватает помещения для хорошей работы. Мы могли бы обучать социальных работников для системы долговременного ухода, обучать практическим навыкам на местах медицинских сестёр больниц и поликлиник, обучать волонтеров, госпитализировать быстрее тех, кто нуждается.

— Губернаторы меняются, министры здравоохранения — тоже. Менялись ли ваши отношения с органами власти после отставок и назначений?

— Могу сказать, что у нас от министра к министру отношения улучшаются. Не только благодаря работе хосписа, но и центральной политике по отношению к хосписной и паллиативной помощи в целом.

ОБ "ИНОАГЕНТАХ" И ПОСЛЕДНИХ ЖЕЛАНИЯХ

— Сказалось ли появление статуса "иностранного агента" для НКО и ужесточение соответствующего законодательства на работе хосписа?

— Конечно, как и на всех НКО. Важно сказать, что мы, конечно, не сами выросли. Нас, как цветочек, регулярно поливали. Например, с 1999 года и вплоть до пандемии к нам приезжали врач из Великобритании Брюс Клеменсон с супругой, она медицинская сестра, и врач из Швейцарии Натали Стернер-Коллет с мужем врачом-психиатром. Они нам очень помогали с обучением, делились опытом, а ещё до закона об "иностранных агентах" переводили немного денег на валютный счёт в помощь хоспису. Сейчас этого делать нельзя. Мы сразу же после принятия этих законов счёт закрыли. Тем более, что я бываю на мероприятиях, которые имеют отношения к борьбе за права человека. Обезболивание — тоже право, и это запросто можно назвать "политической деятельностью".

После принятия закона один из швейцарских художников продал свою картину на аукционе за 10 тысяч долларов и хотел нам перевести эти деньги в качестве пожертвования. Но это невозможно.

— Что для вас самое тяжелое в работе?

— Осознание, что времени не хватает для хорошей помощи. Была в понедельник у новой пациентки и поняла, что ей осталось совсем немного. И хотя мы пациентку обезболили, в "другой боли" не смогли, не успели помочь: не успели восстановить отношения матери и дочери.

С другой стороны, когда есть близость, прощение, принятие, когда помогаешь уменьшить боль от расставания, тебе самому тоже легче. Они звонят и говорят: "Да, вы говорили о том, как важно прощение, и мы сначала не поняли, а вчера так хорошо поговорили. Мы внутренне всё простили и отпустили". И теперь — печаль, но не отчаяние у нас всех.

— Чего люди хотят незадолго до смерти? И чего хотят их близкие?

— Сказать как-то в общем невозможно, потому что мы все — уникальные личности. И мы сами даже не знаем, что нам будет нужно в последние дни жизни. Мы ведь даже не знаем, будут ли это дни или мгновения.

Прежде всего большинство пациентов предпочитает быть рядом с близкими, в родных стенах. Только иногда человек хочет в стационар — только если уверен, что станет лучше, или ради кого-то, чтобы не усложнять жизнь близким.

Сейчас у коалиции НКО "Забота рядом" заканчивается акция "Мечты невидимых стариков". Мы в ней участвуем, но очень осторожно, ведь срок жизни наших пациентов очень небольшой. Наша 92-летняя пациентка, например, загадала тёплый плед, но чтобы он был обязательно мягким и весёлой расцветки. Она получила нежно-розовый плед и радуется как ребёнок.

В прошлом году у нас был пациент, инвалид детства, который редко выходил на улицу, а потом ещё и заболел раком. И волонтёры отвезли его на набережную и прокатили на детском паровозике. Вот такая мечта была у него, и она исполнилась.

Каждый человек хочет особого, индивидуального внимания всегда, но в дни тяжелой болезни — особенно. В начале декабря мы развозили людям по четыре мандарина. Вроде малюсенький пакетик, но у пациентов лица сияли так же, как от больших подарков ближе к Новому году. Люди радовались заботе, а не размеру подарка. И паллиативная помощь — это как раз про внимание, про то, чтобы человек всегда чувствовал себя человеком. Те же шахматы, беседы. Одна из медсестёр недавно рассказывала: "Не могла вчера выйти от Ивана Петровича. Он говорил: "Я про своё детство только жене рассказывал, когда мы женихались", а он уже вдовец". И представляете, с тех пор у нашего пациента за всю жизнь не было человека, которому он мог рассказать о детстве.

О "ЧУДЕСАХ" И "ХОРОШЕЙ СМЕРТИ"

— Вам приходилось видеть чудеса исцеления людей, которых считали безнадёжно больными?

— С одной стороны, эти чудеса происходят прямо на ваших и наших глазах. Например, раньше люди очень быстро умирали от рака лёгких. А сейчас благодаря таргетной терапии паллиативные пациенты живут по 2-5 лет в зависимости разных факторов. Точно так же дела обстоят и с раком молочной железы. Лекарства, которые помогают прожить дольше при таких диагнозах, появились только в 2015 году, и казались бы чудом в 1996 году. Это если говорить о чудесах науки, которые нельзя отрицать.

Но есть и чудеса со знаком "минус". Это не только экстрасенсы и знахари, но и недобросовестные медики — пиявки отчаяния, которые цепляются к семье и дают надежду тем, кому отказали и в российских, и в зарубежных клиниках. Хорошо, что с ними начали бороться очень активно в последние два года.

— Как переживают смерть пациентов сотрудники хосписа и волонтёры?

— Я думаю, труднее всего волонтёрам. Для нас это работа, мы стремимся и учимся переживать потерю пациентов ради помощи другим пациентам. А у волонтёра своя цель, и смерть пациента нередко не входит в его представление. У нас в паллиативной помощи есть понятие "хорошая смерть". Оно пугает тех, кто не работает в нашей сфере, но для нас это значит, что пациент умер где хотел, рядом с теми, с кем хотел, без боли и мучений и с миром в душе. Для тех, кто давно работает в хосписе, смерть — это часть жизни. А среди волонтёров это единичные случаи, поэтому большинство их них не работает с конкретными пациентами долго. Потому что, когда прикипаешь душой, больно терять. У нас была девушка — волонтёр, которая вела летопись семьи и воспоминаний одного из пациентов. И когда его не стало, она фактически потеряла близкого и ушла в горе вместе с его семьёй. После его смерти волонтёр передала свои записи и ушла, она не смогла дальше этим заниматься.

— Люди часто говорят, что врачи "привыкли к смерти". Можно ли в действительности привыкнуть к смерти?

— К смерти привыкнуть нельзя — так же, как нельзя привыкнуть к войне. Мы знаем, что смерть неизбежна, но мы также знаем, что человек мог умереть плохо, а умер хорошо. Хирургам, например, сложнее — они влияют напрямую на то, погибнет ли человек или выживет.

У каждого человека в любом возрасте душа остаётся такой, с какой он пришёл в этот мир, какие бы маски человек ни носил. Хоспис даёт возможность снять эти маски не только пациентам и их близким, но и нам самим. Это совершенно уникальное место. И — вопреки убеждениям — в хосписе улыбок больше, чем слёз.

ОБ ОТРИЦАНИИ И ПРИНЯТИИ

— Как сами пациенты принимают свою судьбу? Тяжело смириться со смертью?

— У нас бывают пациенты в тяжёлом состоянии и в полном отрицании принятия того, что происходит. Кто-то доходит до стадии полного принятия и сам говорит об этом. Даёт наказы, наставления, просит родственников приехать и проститься. Причём от возраста это не зависит. Например, молодая девушка говорит маме, что она не успеет увидеть лучшую подругу, потому что та уехала, а до её возвращения она не доживёт. Но если бы эта же девушка сказала матери, что увидит подругу, что вылечится? Да, мама в любом случае плачет, потому что нельзя не плакать — горе бесконечно. Но в первом случае она может помочь дочери написать письмо или созвониться, а что во втором? Мы не обсуждаем с пациентом ничего, о чём он сам не готов говорить. Но опыт показывает, что лучше, когда душа и разум человека в согласии, когда он и чувствует, и принимает то, что с ним происходит. Так легче ему помочь.

— А как люди в отрицании объясняют сами себе то, что они обращаются за помощью в хоспис?

— Никак. Извините, но представьте семью, где муж и жена 20 лет практически не разговаривают. Как они себе это объясняют? Никак. Просто живут и живут. Если бы они начали объяснять себе, то им пришлось бы сделать следующий шаг к принятию. И с пациентами так же. Принимаем ли мы такой выбор наших пациентов? Принимаем. И есть люди, которые в этом отрицании и уходят. Это тоже сложный момент для сотрудников хосписа, потому что мы понимаем, что пациенты и их семьи от этого больше страдают.

ОБ ОПАСНЫХ ВИДАХ РАКА И ПРОФИЛАКТИКЕ

— Какие виды рака наиболее опасные?

— Всё очень индивидуально. Бывают меланомы (злокачественная опухоль кожи, считается одной из наиболее опасных — "Idel.Реалии"), которые долго развиваются. У нас был пациент, который восемь лет прожил с меланомой. Существует изречение: "Рак — это самое излечимое хроническое заболевание". Это правда, но только в тех случаях, когда рак обнаружен на ранних стадиях. И как нередко, к сожалению, бывает, "рак — самое неизлечимое хроническое заболевание". Важно внимание к своему здоровью и здоровью близких. В случае с меланомой часто достаточно вовремя заметить родинку, которая начала расти у вас или близкого человека.

— Сейчас врачи активно информируют общество, например, об опасности загара и рекомендуют пользоваться солнцезащитными кремами. Какие еще бытовые правила могут помочь избежать рака?

— Ну, самое простое и доступное— ограничение жареного, потому что канцерогены, действительно, опасны. Патологические клетки, из которых потом и вырастают опухоли, есть у каждого из нас. Но если мы едим что-то, что является канцерогеном, это может провоцировать рост таких клеток. То же касается сахара, причём не только в плане онкологии. В общем, надо придерживаться умеренного чревоугодия.

— Есть ли какой-то "обязательный минимум" обследований, который нужно проходить каждому человеку, чтобы была возможность диагностировать рак на ранних стадиях?

— Не буду говорить о критическом минимуме, потому что даже общий анализ крови раз в год позволяет увидеть многие вещи. А профилактические обследования — это не всегда про уровень доходов, это про мотивацию. Многие обеспеченные люди идут к врачам, только когда проблема уже запущена. Люди настолько заняты, что времени на самого себя не остаётся.

Хорошо, что сейчас молодое поколение куда более внимательно относится к своему здоровью. Я это вижу на примере своей 24-летней дочери. И это огромный плюс, что молодёжь понимает, что это их ответственность, а не ответственность государства.

Подписывайтесь на наш канал в Telegram.