Лингвист, эксперт по истории чувашского языка Александр Савельев — о мотивации и необходимости единения в борьбе за язык.
— В юности я участвовал в чувашском поминальном обряде. После совершения обряда по покойному родственнику я должен был выйти во двор, встать в угол ворот и повторить обряд — по всем, кто сбился с пути и сгинул в лесу, кто бродил и пропал — по всем, у кого не осталось никого, кто мог бы их помянуть. Чтобы в этой страшной подземной тьме никто не остался совсем один и совсем безвестный, каждый из тех, кто не был погибшему ни другом, ни родственником, должен о нем позаботиться.
И вот жили люди, большой крестьянский народ. Они жили на этой земле издавна, но стали инородцы, пораженные в правах. Их право было в том, чтобы сеять хлеб, но их землю отбирало государство. Они хотели есть, потому ковали оружие и восставали — и им запрещалось кузнечное дело. Они брали в руки то, чем копали землю и ворошили сено, и шли под пули солдат, называя это "виловой войной". Поколение за поколением они жили большей частью очень плохо, в нищете без просвета, почти без доступа к медицине и образованию, рожали и во множестве хоронили детей, умирали далеко прежде срока. Они давали собственные имена каждому большому голоду, который выкашивал людей. Назвали 1891-й Годом лебеды, потому что спасались лебедой. 1906-й был Годом листьев, потому что ушли в лес и спасались, объедая листья с деревьев. Они назвали 1921-й Годом смерти, когда не видели уже никакого спасения.
О них вспоминали большей частью тогда, когда было нужно пушечное мясо для чужих войн. Они много мучились, но, несомненно, и радовались; пели песни, когда возделывали землю и когда шли на каторгу или в лагеря, на многое надеялись и во многое верили, хотя их вера преследовалась. Рассказывали своим детям, что когда-то небо было совсем близко к земле, но потом одна женщина по ошибке повесила на него сушиться грязные пеленки, и небо в гневе отдалилось. Впрочем, другая версия вносит очень значимые исправления. Дело было так: в одной семье беспрестанно плакал ребенок. Родители, следуя сновидению, повесили пеленки на небо. Да, небо отдалилось — и не заслоняло больше неведомый огненный круг, висевший за ним. Ребенок увидел его и перестал плакать. Он улыбнулся и протянул руки к солнцу.
Эти люди были как все в том смысле, что делали хорошее и плохое; но они были совсем не как все постольку, поскольку невоспроизводимо каждое проживание жизни. Они проживали свой уникальный опыт и порождали уникальные субъективные миры — проекции объективного мира, но имели очень мало возможностей о них рассказать. Восстановление должного в отношении уже ушедших жизней невозможно, но возможно утешение в том, что от этих миров что-то осталось. А то, что осталось, — это исчезающий теперь язык, на котором эти люди думали и говорили, и угасающая культура.
Я наткнулся на стихотворение чувашского поэта Петера Хузангая. Вот импровизированный подстрочник этого случайного стихотворения (из цикла, над которым он работал в сталинской тюрьме и который удалось опубликовать только спустя 22 года в 1960-х):
'Когда я родился, мои руки были сжаты в кулачки, / будто я говорил: "Этот мир — мой". / Когда настанет время умирать, я буду лежать с распростертыми ладонями / [поскольку] не возьму с собой ни горсти из того, что имел. /
Обычай, который не с меня начался и не мной закончится: / Бросьте пятак, чтобы мне под землей было светло [от его блеска], / засыпьте [могилу] — и с песнями, / с танцами возвращайтесь домой".
Теперь говорят: одни языковые и культурные традиции несут универсальную ценность и должны жить, а другие имеют только исторический и этнографический интерес и, пусть это грустно, они должны умереть. Но универсальную ценность имеет то, что рассказывает об универсальном человеческом опыте, как это стихотворение, и такой рассказ возможен в рамках любой языковой и культурной традиции. При этом конкретной культурной традиции присуща конкретная оптика, которая погибает вместе с традицией. Я помню, что никто не должен остаться совсем один в безвестности, и бывает страшно, что это произойдет. В делах это одна из самых сильных мотиваций, которая у меня только есть.
Александр Савельев,
Тюрколог, специалист по истории чувашского языка
Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в рубрике "Мнения", не совпадает с позицией редакции.
Бойтесь равнодушия — оно убивает. Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
