Участник двух Мировых войн генерал Александр Горбатов прошел через арест, пытки, выдержал издевательства следователей, не признав своей вины и никого не оговорив. Из ГУЛАГа он попал на фронт, дошел до Берлина и был удостоен звания Героя Советского Союза. А после войны написал откровенные мемуары – о войне и о своем лагерном прошлом. "Его воспоминания – самое правдивое, самое честное о Колыме, что я читал" – так оценил книгу Горбатова Варлам Шаламов.
"Если потону, комдиву некого будет расстреливать"
Александр Горбатов родился 21 марта 1891 года в деревне Пахотино Владимирской губернии в бедной крестьянской семье. Его работящие родители выбиться из нищеты не смогли, но вырастили 5 дочерей и 5 сыновей. Среднему, Александру, удалось окончить лишь три класса сельской школы: пришлось бросить учебу и помогать родителям.
В 14 лет он уехал в город Шуя, где устроился учеником в обувную лавку. В 1912 году Александра Горбатова призвали в армию, в 17-й гусарский Черниговский полк. Во время Первой мировой его произвели в чин старшего унтер-офицера, наградили двумя Георгиевскими крестами и двумя Георгиевскими медалями "За храбрость". А после Октябрьской революции, когда полк распустили, он вернулся домой, где застал постаревших родителей, а также известие о гибели на войне двух братьев. И хотя хозяйство нуждалось в его руках, Горбатов снова отправился воевать – на этот раз в Красную армию. С августа 1919 года он сражался на фронтах Гражданской войны. Начав рядовым бойцом, быстро стал командиром эскадрона, а потом и полка.
Уже тогда Горбатов проявил качество, которое дорого обойдется ему в будущем: он не боялся возражать необдуманным распоряжениям начальства и всегда пытался сохранить как можно больше человеческих жизней. Так, командуя кавалерийским полком, Горбатов получил приказ в конном строю форсировать Днепр между Киевом и Трипольем. Обследовав местность, он пришел к выводу, что до берега доплывут лишь единицы.
"Наше мнение было доложено командиру дивизии. Получили короткий ответ: "Под страхом расстрела командира полка форсировать реку. Княгницкий". Мы снова выехали к реке и еще больше утвердились в своем мнении. Но приказ есть приказ! Что же делать?
Когда-то я переплывал Волгу у Кинешмы. Конь у меня был лучше других. Я решил попробовать. Уж если мне не удастся переплыть, то другим тем более это будет не по силам. "Если потону, – думал я, – комдиву некого будет расстреливать, а остальные спасутся от верной и напрасной гибели".
На собственном примере доказав, что переплыть в этом месте Днепр невозможно, комполка добился отмены приказа. В августе 1920 года Горбатов был назначен командиром Отдельной Башкирской кавалерийской бригады.
"В 1920 году, во время одного большого привала в лесу, мне доложили, что поймали шпиона. Когда от него потребовали объяснений, почему он находится в этом лесу, молодой человек сказал, что искал пропавшую корову, что он крестьянин села, которое находилось от нас в трех километрах. На мой вопрос, сколько лет живет он в этом селе, он ответил: всю жизнь. Но когда я ему предложил назвать окружающие села, он не смог назвать ни одного. Желая его припугнуть, я сказал бойцу: "Расстрелять!" Тут же меня отвлекли другим делом.
Через несколько минут я вспомнил о задержанном… и приказал его вернуть. Но в это время я услыхал выстрелы и мне доложили, что "шпион расстрелян".
На девяносто девять процентов я был уверен, что он действительно шпион. Но, несмотря на то что за годы войны приходилось своей рукой убивать, колоть, рубить, эта нехватка одного процента для полной уверенности заставила меня сильно пожалеть о моем неосмотрительном приказании".
"Как они могли стать врагами народа"?
После Гражданской войны Горбатов хотел демобилизоваться и вернуться в родные края. Но сослуживцы по корпусу Червонного казачества, среди которых был легендарный комдив Дмитрий Шмидт, уговорили его остаться в армии.
Горбатова назначили командиром того самого полка, где он начинал службу. Теперь он назывался 7-й кавалерийский Черниговский полк Червонного казачества и входил в Киевский военный округ, которым командовал Иона Якир.
Горбатову пришлось немало потрудиться, чтобы привести вверенную ему часть в боеспособное состояние. Он лично вникал во все проблемы, даже бытовые: в книге воспоминаний автор рассказывает, как ему приходилось обустраивать казармы и конюшни, на собственные деньги покупать сено для лошадей, когда его не хватало.
– Такое поведение было характерно для лучших из командиров предвоенных и военных лет. Например, для командармов Уборевича и Якира, репрессированных в годы Большого террора. Они вникали во все тонкости военной службы, учили своих подчиненных тому, что мелочей не бывает, – рассказывает Сергей Лазарев, кандидат исторических наук, профессор Академии военных наук. – Якир, например, знал по именам не только всех командиров корпусов и дивизий в своем округе, но и командиров полков и даже батальонов. Так что поведение Горбатова не будет казаться таким уж удивительным, если учесть, что он долго служил в подчинении у Якира, считал его своим учителем.
В январе 1933 Горбатов получил новое назначение – командиром 4-й Туркестанской горно-кавалерийской дивизии. В Средней Азии он познакомился с Ниной Веселовой, ставшей его женой. Вместе они вернулись на Украину, когда в мае 1936 года Горбатова по настоянию Якира назначили командиром 2-й кавалерийской дивизии 7-го кавалерийского корпуса в Киевском военном округе. А всего через год спокойная служба закончилась.
"В один из весенних дней 1937 года, развернув газету, я прочитал, что органы государственной безопасности "вскрыли военно-фашистский заговор". Среди имен заговорщиков назывались крупные советские военачальники, в их числе маршал Советского Союза М. Н. Тухачевский.
Это известие меня прямо-таки ошеломило. "Как могло случиться, – думал я, – чтобы люди, игравшие видную роль в разгроме иностранных интервентов и внутренней контрреволюции, так много сделавшие для совершенствования нашей армии, испытанные в дни невзгод коммунисты, могли стать врагами народа?" В конце концов, перебрав различные объяснения, я остановился на самом ходком в то время: "Как волка ни корми, он все в лес смотрит". Этот вывод имел кажущееся основание в том, что М. Н. Тухачевский и некоторые другие лица, вместе с ним арестованные, происходили из состоятельных семей, были офицерами царской армии... "Очевидно, – говорили тогда многие, строя догадки, – во время поездок за границу в командировки или на лечение они попали в сети иностранных разведок".
"Хотелось поскорее умереть"
В мае 1937 года как участник "военно-фашистского заговора Тухачевского" был арестован Якир. Вслед за командующий округом арестовали командира 7-го кавалерийского корпуса Петра Григорьева. Горбатов счел своим долгом выступить в его защиту. На митинге комдив открыто заявил, что не верит в вину Григорьева. Последствия не замедлили себя ждать. "Приказом командующего округом я был освобожден от командования дивизией, а вскоре и исключен из партии штабной парторганизацией "за связь с врагами народа", – вспоминал Горбатов.
В марте 1938 года он был неожиданно восстановлен в ВКП(б). После этого Горбатову удалось получить новое назначение – заместителем командира 6-го кавалерийского корпуса, которым командовал Жуков. Но уже в октябре 1938 года его уволили в запас. Горбатов приехал в Москву, чтобы выяснить причины увольнения.
"В два часа ночи раздался стук в дверь моего номера в гостинице ЦДКА. На мой вопрос: "Кто?" ответил женский голос:
– Вам телеграмма.
"Очевидно, от жены", – подумал я, открывая дверь. Но в номер вошли трое военных, и один из них с места в карьер объявил мне, что я арестован. Я потребовал ордер на арест, но услышал в ответ:
– Сами видите, кто мы!
После такого ответа один начал снимать ордена с моей гимнастерки, лежащей на стуле, другой – срезать знаки различия с обмундирования, а третий, не сводя глаз, следил за тем, как я одеваюсь. У меня отобрали партийный билет, удостоверение личности и другие документы. Под конвоем я вышел из гостиницы. Меня втолкнули в легковую машину. Ехали молча. Трудно передать, что я пережил, когда меня мчала машина по пустынным ночным улицам Москвы".
– Причины ареста Горбатова нельзя сводить только к тому, что он вступился за своего несправедливо арестованного бывшего командира, – отмечает Сергей Лазарев. – Но к тому времени на Горбатова уже могли дать показания ранее арестованные товарищи. Как правило, чекисты арестовывали какого-нибудь командира и "вытаскивали" из него компрометирующий материал на как можно больше сослуживцев. Так, по цепочке, и разрастались репрессии.
"Но вот закрылись за мной сначала массивные ворота на Лубянке, а потом и дверь камеры. Я увидел каких–то людей, поздоровался, и в ответ услышал дружное: "Здравствуйте!" Их было семь. После недолгого молчания один из них сказал: "Товарищ военный, вероятно, думает: сам-то я ни в чем не виноват, а попал в компанию государственных преступников... Если вы так думаете, то напрасно! Мы такие же, как вы" …
Позднее я узнал, что все они в прошлом ответственные работники. Произвели они на меня впечатление культурных и серьезных людей. Однако я пришел в ужас, когда узнал, что все они уже подписали на допросах у следователей несусветную чепуху, признаваясь в мнимых преступлениях за себя и за других. … Одни пошли на это после физического воздействия, а другие потому, что были запуганы рассказами о всяких ужасах.
– Нет, ни при каких обстоятельствах я не пойду по вашей дороге, – сказал я, и, так как они доказывали мне свою правоту, у меня сначала пропало к ним сострадание, а потом я почувствовал даже отвращение к этим трусам. Я так рассердился, что сказал им:
– Своими ложными показаниями вы уже совершили тяжелое преступление, за которое положена тюрьма... На это мне иронически ответили:
– Посмотрим, как ты заговоришь через неделю!"
На первом же допросе следователь дал Горбатову бумагу и ручку и предложил подробно описать все совершенные им преступления.
"– Если речь идет о моих преступлениях, то мне писать нечего, – ответил я.
– Ничего! – сказал он. – Сначала все так говорят, а потом подумают хорошенько, вспомнят и напишут".
Сокамерники предупреждали Горбатова: если не признает свою вину, его отправят с Лубянки в Лефортовскую тюрьму, где его ждут допросы пострашнее. Так и произошло. После очередного отказа следователь сказал: "Пеняй на себя". И уже на следующий день заключенный услышал приказ – готовиться на выход с вещами.
"… Захлопнулись ворота Лефортовской тюрьмы. И вот я оказался в маленькой, когда-то, наверное, одиночной камере. Там уже были двое.
Моими соседями оказались комбриг Б. и начальник одного из главных комитетов Наркомата торговли К. Оба они уже написали и на себя, и на других чепуху, подсунутую следователями. Предрекали и мне ту же участь, уверяя, что другого выхода нет. От их рассказов у меня по коже пробегали мурашки. Не верилось, что у нас может быть что-либо подобное.
Мнение моих новых коллег было таково: лучше писать сразу, потому что все равно – не подпишешь сегодня, подпишешь через неделю или через полгода.
– Лучше умру, – сказал я, – чем оклевещу себя, а тем более других.
– У нас тоже было такое настроение, когда попали сюда, – отвечали они мне".
Но Горбатов твердо стоял на своем: "Умру, но не подпишу!"
"Допросов с пристрастием было пять с промежутком двое-трое суток; иногда я возвращался в камеру на носилках. Затем дней двадцать мне давали отдышаться…
Вскоре меня стали опять вызывать на допросы, и их было тоже пять. Во время одного из них я случайно узнал, что фамилия моего изверга-следователя Столбунский. Не знаю, где он сейчас. Если жив, то я хотел бы, чтобы он мог прочитать эти строки и почувствовать мое презрение к нему. Думаю, впрочем, что он это и тогда хорошо знал...
До сих пор в моих ушах звучит зловеще шипящий голос Столбунского, твердившего, когда меня, обессилевшего и окровавленного, уносили: "Подпишешь, подпишешь!"
Выдержал я эту муку во втором круге допросов. Дней двадцать меня опять не вызывали. Я был доволен своим поведением. Мои товарищи завидовали моей решимости, ругали и осуждали себя, и мне приходилось теперь их нравственно поддерживать. Но когда началась третья серия допросов, как хотелось мне поскорее умереть!
Мои товарищи, потеряв надежду на мою победу, совсем пали духом. Однажды товарищ Б. меня спросил:
– Неужели тебя и это не убеждает, что твое положение безвыходно?
– Нет, не убеждает, – ответил я. – Умирать буду, а все буду повторять: нет и нет!"
"Суд длился четыре-пять минут"
8 мая 1939 года Горбатову приказали собраться "на выход с вещами". Он подумал, что отпускают. Но его под конвоем отвели в зал, где сидели трое.
"У председателя, что сидел в середине, я заметил на рукаве черного мундира широкую золотую нашивку. "Капитан 1 ранга", – подумал я. Радостное настроение меня не покидало, ибо я только того и хотел, чтобы в моем деле разобрался суд.
Суд длился четыре-пять минут. Были сверены моя фамилия, имя, отчество, год и место рождения. Потом председатель спросил:
– Почему вы не сознались на следствии в своих преступлениях?
– Я не совершал преступлений, потому мне не в чем было и сознаваться, – ответил я.
– Почему же на тебя показывают десять человек, уже сознавшихся и осужденных? – спросил председатель.
… Меня снова ввели в зал и объявили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах... Это было так неожиданно, что я, где стоял, там и опустился на пол".
– Логику в репрессиях и действиях карательного аппарата искать напрасно. Горбатов не дал признательных показаний. А, к примеру, будущий маршал Кирилл Мерецков, арестованный в самом начале войны, "признался" во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, за которые одна мера наказания – высшая. Но через два месяца, как ни в чем не бывало, вышел на свободу и вернулся в армию, командовать войсками, – рассказывает Сергей Лазарев. – Правда в том, что таких командиров, которые были несправедливо репрессированы и не дали никаких "признательных" показаний, никого не оболгали, – единицы. Очень авторитетный историк репрессий Николай Черушев насчитал таких 34 человека в званиях от комкора до комбрига. Горбатов в их числе. Подавляющее большинство арестованных, так или иначе, признавали себя виновными.
"Я знал, что было немало людей, отказавшихся подписать лживые показания, как отказался я. Но немногие из них смогли пережить избиения и пытки – почти все они умерли в тюрьме или тюремном лазарете. От этой участи меня избавило крепкое здоровье, я выдержал все испытания. Очевидно, суровые условия моего детства и юности, а потом долгий боевой опыт закалили нервы: они устояли против зверских усилий их сломить.
Люди, психически (но не морально) сломленные пытками, в большинстве своем были людьми достойными, заслуживающими уважения, но их нервная организация была хрупкой, их тело и воля не были закалены жизнью, и они сдались. Нельзя их в этом винить..."
Этапа до Владивостока Горбатов ждал в Бутырской тюрьме, где сидели заключенные, ожидавшие отправки.
"… Среди моих сокамерников опять оказалось много людей, которые на допросах сочиняли, как они говорили, "романы" и безропотно подписывали протоколы допросов, состряпанных следователем. И чего только не было в этих "романах"! Один, например, сознался, что происходит из княжеского рода и с 1918 года живет по чужому паспорту, взятому у убитого им крестьянина, что все это время вредил Советской власти и т. д. Многие, узнав, что мне удалось не дать никаких показаний, негодовали на свои вымыслы и свое поведение. Другие успокаивали себя тем, что "всему одна цена - что подписал, что не подписал; ведь вот Горбатов тоже получил пятнадцать плюс пять". А были и такие, что просто мне не верили..."
"Просил их вернуть хотя бы фотографию"
Во Владивостоке очередную партию заключенных погрузили в трюмы парохода "Джурма", взявшего курс на Магадан.
– "Моим соседом по нарам был в колымском лагере один крупный когда-то работник железнодорожного транспорта, даже хвалившийся тем, что оклеветал около трехсот человек, – вспоминал Горбатов. – Он повторял то, что мне уже случалось слышать в московской тюрьме: "Чем больше, тем лучше – скорее все разъяснится". Кроме того. в массовых арестах он видел какую-то "историческую закономерность", приводил примеры из времен Ивана Грозного и Петра Первого... Хотя я не скрывал крайнего нерасположения к этому теоретизирующему клеветнику, тот почему-то всегда старался завести со мной разговор. Меня это сначала злило; потом я стал думать, что он ищет в разговорах успокоения своей совести. Но однажды, будучи выведенным из терпения, сказал ему:
– Ты и тебе подобные так сильно запутали клубок, что распутать его будет трудно. Однако распутают! Если бы я оказался на твоем месте, то давно бы повесился...
На следующее утро его нашли повесившимся. Несмотря на мою большую к нему неприязнь, я долго и болезненно переживал эту смерть".
На Колыме Горбатова отправили на золотоносный прииск Мальдяк.
– На тот момент прииск Мальдяк входил в состав Северо-Восточного исправительно-трудового лагеря, – рассказывает Татьяна Полянская, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Музея истории ГУЛАГа. – Золото на Мальдяке было обнаружено в 1935 году, и этот прииск только начинал свою работу. Условия во всех лагерных отделениях Севвостлага были крайне тяжелыми, а в строящемся, пока не оборудованном лагере – самыми ужасными. Еще не было капитальных строений, заключенным приходилось ютиться в шалашах, землянках, палатках, – и это в условиях экстремального климата Колымы, малопригодного для жизни. К тому же все лагпункты были переполнены: в период Большого террора за полтора года было арестовано свыше полутора миллионов человек, из них расстреляны были 700 тысяч, более 800 тысяч отправлены в лагеря. Даже сами лагеря оказались не готовы к приему такого огромного количества заключенных. Бараки были переполнены, не хватало самых элементарных вещей – одежды, обуви. Царила полная антисанитария.
"В лагере, огороженном колючей проволокой, было десять больших, санитарного образца двойных палаток, каждая на пятьдесят–шестьдесят заключенных. В нашем лагере было около четырехсот осужденных по 58-й статье и до пятидесяти "уркаганов", закоренелых преступников, на совести которых была не одна судимость, а у некоторых по нескольку, даже по восьми, ограблений с убийством. Именно из них и ставились старшие над нами. …
Работа на прииске была довольно изнурительная, особенно если учесть малокалорийное питание. На более тяжелую работу посылали, как правило, "врагов народа", на более легкую – "уркаганов". Из них же, как я уже говорил, назначались бригадиры, повара, дневальные и старшие по палаткам. Естественно, что то незначительное количество жиров, которое отпускалось на котел, попадало прежде всего в желудки "урок". Они жульничали, приписывая себе и своим выработку за наш счет. Поэтому уголовники были сыты, а мы голодали".
– Считалось, что все уголовники – это "социально близкие элементы". К "врагам народа" было совсем другое отношение – поясняет Татьяна Полянская. – Даже в положении об исправительно-трудовых лагерях указывалось, что осужденных по 58-й статье следует направлять на тяжелые физические работы. Было запрещено назначать их дневальными, каптерами, поварами – на любые легкие должности. Их посылали на прииски. Даже здоровый, крепкий мужчина редко выдерживал там дольше 2–3 месяцев.
"Вскоре со мной приключилось несчастье: начали пухнуть ноги, расшатались зубы. Ноги у меня стали как бревна. Я думал, мой организм железный, но вот начал сдавать... Я пошел к врачу. Обязанности врача выполнял фельдшер, осужденный за какую-то безделицу на десять лет. Человек он был порядочный. Фельдшер записал меня в инвалиды и устроил сторожем для охраны летней бутары. Эта работа считалась привилегированной, там не нужно было гонять тяжелую тачку и вагонетку – только посматривай, чтобы не растащили сухой лес на отопление палаток.
Работа моя была нетрудная, и я не раз благодарил в душе моего доброго фельдшера. Но ноги мои продолжали пухнуть, стали как бревна, а колени перестали сгибаться. Пришлось снова идти к фельдшеру. Теперь он полностью меня "актировал" как инвалида и написал заключение, что необходимо отправить меня из Мальдяка в другой лагерь, расположенный в двадцати трех километрах от Магадана.
Теперь все зависело от начальника лагеря. На мое счастье, он утвердил акт, и в конце марта 1940 года я оказался под Магаданом. Это, и только это спасло меня от неминуемой гибели".
В новом лагере Горбатов работал на лесозаготовках: заключенные на себе стаскивали с гор древесину. Но после Мальдяка такой изнурительный труд уже не пугал. К тому же в Магадан доходили весточки от жены.
"Получив от жены очередной денежный перевод, я решил полакомиться и соблазнился на покупку у одного из "уркаганов" коробки рыбных консервов. В то время, как я доставал из платка деньги, к нам подошли еще два "уркагана", выхватили у меня платок с деньгами и под смех остальных спрятались в толпе людей, шедших в столовую.
Обида страшная. И не так было жалко денег, как пачки писем от жены и ее фотографии: их вместе с деньгами выхватили у меня из рук эти мерзавцы. А я ведь каждое письмо перечитывал множество раз, а оставаясь один, глядел на фото... Этих злодеев я встречал не раз, просил их вернуть хотя бы фотографию, но они лишь смеялись в ответ.
Когда я вскрыл банку, то вместо рыбы обнаружил песок".
"Весил я в то время шестьдесят четыре килограмма"
В августе 1940 года Горбатов получил невероятное известие – его вызывают в Москву для пересмотра дела.
Обратный путь был долгим: до Москвы Горбатов добрался лишь 25 декабря и снова оказался в Бутырской тюрьме.
"Исхудал я сильно: рост у меня сто семьдесят семь сантиметров, а весил я в то время шестьдесят четыре килограмма. Признаком военного человека была лишь гимнастерка, служившая мне бессменно эти годы; из–за грязи и заплат было трудно определить, какого цвета она была раньше.
Через семь суток меня вызвали к следователю. Перед ним лежало мое дело с прежней фотокарточкой. Увидев меня, следователь сначала засмеялся, а потом резко оборвал свой смех и стал серьезным".
– Горбатову сильно повезло, что он попал под начавшуюся в 1939 году волну реабилитаций группы командиров, так называемую "оттепель". Она была вызвана нашими неудачами во время советско-финляндской войны, когда стал очевидным весь тот вред, который принесли репрессии, – поясняет Сергей Лазарев. – Возможно, при пересмотре дела тот факт, что Горбатов не признал себя виновным, все-таки, учли.
5 марта 1941 года Горбатов считал "днем своего второго рождения". Выйдя на свободу, он как драгоценные реликвии сохранил "черные, как смоль, куски сахара и сушки, которые хранил на случай болезни".
"Хотелось поделиться своей радостью, своим счастьем... Но жена оказалась больна и ждала меня в Саратове. Стало известно, что отец ее погиб в лагерях. Брат Юрий тоже был арестован. Позднее мы узнали, что его расстреляли в 1938 году. …
Позднее я узнал, что жена не переставала обивать пороги НКВД, прокуратуры, Верховного суда и Наркомата обороны. Наконец 20 марта 1940 года она получила конверт со штампом Верховного суда. Долго не решалась его вскрыть, а вскрыв, заплакала. Ее уведомляли, что пленум Верховного суда отменил приговор в отношении меня и предложил пересмотреть мое дело заново.
Большую роль в этом решении имело выступление в мою защиту С. М. Буденного на пленуме Верховного суда. Он сказал, что знает меня как честного командира и коммуниста. Об этом я узнал позднее от одного из военных прокуроров, который тоже был на этом пленуме".
Горбатов доложил о своем возвращении "из продолжительной и опасной командировки" маршалу Семену Тимошенко. Увидев, в каком состоянии находится "командированный", маршал первым делом отправил его в санаторий – набираться сил. Лишь после отдыха в Кисловодске Горбатов получил назначение на должность заместителя командира 25-го стрелкового корпуса, размещавшегося неподалеку от Киева.
"Наша беда заключалась в роковом заблуждении Сталина"
"Когда было объявлено о внезапном нападении авиации противника на Житомир, Киев, Севастополь, Каунас, Минск, на железнодорожные узлы и аэродромы и о переходе дивизий противника через нашу границу, это сообщение всех поразило. Почему? Причин тому было много. Но я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что главная наша беда заключалась в роковом заблуждении Сталина, Ему мы тогда верили безропотно, а он оказался слеп и дезориентировал всех пресловутым Сообщением ТАСС от 14 июня 1941 года".
"Если бы не разгром военных кадров, мы немца не то что до Волги, до Днепра бы не пустили", – писал Горбатов.
– Репрессии, безусловно, ослабили вооруженные силы, поскольку командующего армией или фронтом невозможно вырастить за 3–4 года, которые прошли между 1937 и 1941 годами, – говорит Сергей Лазарев. – Был нарушен естественный процесс созревания командных кадров, назначенные на высшие командные должности накануне или в начале самой войны, как правило, с задачей своей не справились, что привело к огромным потерям. Пример тех командиров, которые были репрессированы, но потом возвратились в строй, показывает: многие из тех, кто подвергся "чисткам", могли изменить ход событий. Однако предотвратить трагедию можно было только на стратегическом уровне. В целом страна и, в первую очередь, высшее руководство государства и армии оказались не готовыми к войне.
Бывший зэк Горбатов, командуя 3-й армией сдерживал отступление под Витебском, участвовал в обороне Харькова и Воронежа, в Сталинградской и Курской битвах. За умелое руководство при прорыве обороны Восточной Пруссии был удостоен звания Героя Советского Союза. Дошел до Берлина.
В книге "Открытая дверь" литературовед, заместитель главного редактора журнала "Новый мир", Владимир Лакшин приводит отрывок из беседы с Горбатовым: "Я держусь того мнения, – говорил Горбатов, – что с военной точки зрения Берлин не надо было штурмовать. Конечно, были и политические соображения, соперничество с союзниками, да и торопились салютовать. Но город достаточно было взять в кольцо, и он сам сдался бы через неделю-другую. Германия капитулировала бы неизбежно. А на штурме, в самый канун победы, в уличных боях мы положили не меньше ста тысяч солдат. А ведь они уже радовались, что вот-вот домой... И ведь какие люди были – золотые, столько всего прошли, и уж каждый думал: "Завтра жену, детей увижу... Каких ребят положили в последних уличных боях. Окружить бы – немец сам сдался..."
После капитуляции Германии, Горбатов впервые нарушил клятву, которую дал себе, когда ему было 16 лет (не пить): "В День Победы, в день слез и торжества, я выпил три рюмки вина под аплодисменты и возгласы моих боевых товарищей и их жен".
"Увидел свою миссию в том, чтобы передать все пережитое"
Выйдя в почетную отставку, Горбатов взялся за мемуары, которые назвал "Жизнь солдата". Отнести свои воспоминания он решил в журнал "Новый мир", который под руководством Александра Твардовского публиковал самые "оттепельные" тексты.
Горбатов "появился в редакции несколько необычным для военного его ранга образом. Бывало, появлению самого предшествовала вереница адъютантов, порученцев, вестовых, передававших красиво оформленную рукопись... – вспоминал Владимир Лакшин. – С генералом армии Горбатовым все было иначе. Созвонившись с Твардовским, он появился в редакции в разгар рабочего дня. … В тот день они говорили с Твардовским недолго, Александр Трифонович захватил рукопись домой, а приехав дня через два в редакцию, с порога начал восхищаться: "Вот так генерал! Сразу видно, что не адъютанты пишут! … И еще скажу: это написано нравственным человеком. А какая судьба!"
С трудом, со скандалами, преодолевая сопротивление цензуры, Твардовский все же опубликовал журнальную версию воспоминаний в 1964 году. Он же и предложил название – "Годы и войны".
– Первое издание книги вышло в 1965 году, когда к власти уже пришел Брежнев и началось сворачивание процесса десталинизации. Конечно, тогда о полном издании мемуаров не могло быть и речи: книга вышла со значительными купюрами цензоров в той части, что касалась репрессий, – говорит Сергей Лазарев. – Второе, более полное издание вышло в 1989 году, когда уже самого Горбатова не было в живых.
А сразу же после первой публикации нашелся и тот следователь Столбунский, который пытал Горбатова.
"Кто-то из читателей сообщил: жив, здоров, живет в проезде Серова, – вспоминал Владимир Лакшин. – Горбатов потребовал, чтобы человек, вымогавший у него побоями ложные признания, был наказан. Конечно, к уголовной ответственности его не привлекли, даже пенсии не лишили. Но, человек не мстительный, Горбатов побывал все же на собрании в ЖЭКе, где Столбунского исключали из партии. Тот, смертельно испуганный, повторял как заведенный: "Горбатова я пальцем не тронул, пальцем не тронул..." Лгал, конечно. Но защищался он, помнится, ссылкой на то, что Горбатов так и не подписал на себя вынужденного "признания" в предательстве родины, а ведь кругом все подписывали... Разумеется, дело было не в либеральности следователя, а в железном характере, исключительном мужестве и упорстве Александра Васильевича".
Александр Горбатов скончался 7 декабря 1973 года в Москве. Героя войны похоронили с воинскими почестями на Новодевичьем кладбище. В 1995 году там же была похоронена и его жена Нина Веселова, которая на протяжении всей жизни поддерживала Горбатова во всех, казалось бы, самых безнадежных жизненных ситуациях.
"Чтобы человек, осужденный в конце 30-х к 15 годам лагеря, уцелел и еще до войны вышел, оправданный, на свободу, такие случаи сравнительно редки, и до сих пор встречают порой недоверчивый взгляд: что-то, мол, тут не так – либо генерал чего-то не договаривает, либо его жена имела возможность нажать на какие-то особые пружины. И отчего саму ее не посадили, как многих, чтобы неповадно было хлопотать за арестованного мужа? – писал Владимир Лакшин. – Все так, и железная машина репрессий почти не знала сбоев. И все же уступала порой той стойкости, что была у Горбатова, той беззаветности, какой обладала Нина Александровна. Их урок в том, что нельзя пассивно цепенеть перед непреодолимой силой зла. Надо кричать, звать на помощь, биться во все запертые двери, стоять на своем, не уступать до последнего – даже когда это по видимости безнадежно".
Оригинал материала: Сибирь.Реалии
❌Если ваш провайдер заблокировал наш сайт, скачайте приложение RFE/RL на свой телефон или планшет (Android здесь, iOS здесь) и, выбрав в нём русский язык, выберите Idel.Реалии. Тогда мы всегда будем доступны!
❗️А еще подписывайтесь на наш канал в Telegram.
