Первая частная пельменная. Как начиналась демократия в Куйбышеве-Самаре

Самарский историк Андрей Демидов поделился с читателями "Idel.Реалии" воспоминаниями восьмидесятых. Что происходило в умах жителей Куйбышева-Самары, когда вдруг они начали открыто говорить о том, что было запрещено долгие годы. Что люди чувствовали, когда их разгонял ОМОН. Почему их это тогда не остановило. Часть 1.

Столица объявила перестройку, ускорение, гласность. В конце восьмидесятых на улицах провинциального Куйбышева появились кооператоры, торговавшие самодельными пирожными, конфетами, швейными изделиями под фирму и сделанными своими руками табуретками, стульями, столами, полками и т.д. . На улице Самарской рядом с Красноармейской открылась первая частная пельменная в старом купеческом доме на первом этаже. Хозяин был хмурый и злой, пугающийся собственной тени. Дело сдвинулось с мертвой точки, и посетители пошли косяком , вспоминая на генном уровне знаменитый НЭП и царскую Россию. В районных администрациях можно было купить без проблемы годовой патент на индивидуально-трудовую деятельность всего за пять рублей. Напомню, что бутылка водки тогда уже стоила червонец.

А вот что касается общественной, политической жизни, то увы. Куйбышев идеологический жил так, как будто ничего и нигде не происходит. Наверное и когда Ленин пришел к власти, провинция по началу его просто не заметила: жили себе и жили, ходили на работу, возвращались домой, готовили ужин. Один день был всегда похож на другой, и все по кругу, как часы без кукушки. А тут вдруг кукушка появляется, и все меняется.

Самарская молодежь 80-х

Первым шагом в изменении общественного сознания стали бурные дискуссии, проходившие в областной библиотеке, что располагалась тогда в левом крыле здания оперного театра. Знаковое мероприятие состоялось в январе 1988 года. Большой читальный зал оказался заполненным до отказа куйбышевцами, будущими неформалами и смутьянами, которые до той поры не знали о существовании друг друга. Здесь происходило заседания исторического клуба "Клио", на котором председательствовал главный библиограф Александр Никифорович Завальный. В повестке дня значились немыслимо острые вопросы типа "Об историческом месте социализма", доля русскости в советском народе и т.д. За такие темы во времена брежневского застоя могли сразу отправить в лагерь по 70-ой или 190-ой статье УК. Публика боялась сама себя, но выступать мог любой. Генеральную линию Коммунистической партии поддерживала группа преподавателей местного университета во главе с профессором Евгением Фомичом Молевичем. Тот постоянно выкрикивал, мол, за что вы так не любите социализм, он дал вам все, в нем Родина. Следующим этапом новой "оттепели" для нашего города стал спектакль СТЭМа авиационного института "Демонстрация".

Андрей Демидов. 1991 год

Пришел как то приятель историк Володя Воронов и говорит:" Собирайся, поедем театральный авангард смотреть в зале у авиаторов." Надо сказать, что СТЭМ у них был достаточно популярен среди молодежи. В свое время они поставили пьесу о местных хулиганах, потомках горчишников, которых в советское время называли фурагами. Из этого спектакля в народе до сих пор жива фраза "без фураги стремно, а в фураге Самарский историк Андрей Демидов вспоминает знойно", как вариация на тему гамлетовского вопроса : быть или не быть.

Мы приехали на Московское шоссе. Зрители собирались как заговорщики. Я был заинтригован. Действительно, происходящее на сцене потрясло. Это оказалась жесткая сатира на советскую власть и социалистическую действительность. Беспощадно критиковались различные социальные группы: комсюки, аппаратчики, работяги, торговые работники. Все они входили в противоречие с моральным кодексом строителей коммунизма. Торговки на сцене бегали, вставив в рот золотую фольгу, олицетворяя величайшее благосостояние. Все готовились к демонстрации социалистического духа, который взял, да и весь вышел. Потрясал конец спектакля, когда первомайская демонстрация превращается в крестный ход. Режиссер пророчески увидел, что коммунисты без всякого волшебства по мановению властной палочки из атеистов могут превратиться в религиозников, а вместо партбилетов к груди будут прижимать иконки с крестиками. Спектакль поставил молодой человек Самарский историк Андрей Демидов вспоминает Евгений Дробышев. Эту пьесу в дальнейшем показывали в разных вузах.

Горком партии мобилизовал работников общественных кафедр для борьбы с инакомыслием. Доценты и профессора шли на Дробышева как на Деникина. Словесные баталии захлестывали. Однако коммунисты сами не знали, что надо защищать и против чего бороться. Помню выступал доцент Биргер, который возмущался, что в то время, когда наши мальчики гибнут в Афганистане, спасая Кабул от наймитов ЦРУ, здесь расцветает настоящая контра, оскорбляющая наши социалистические достижения и плюющая в сами основы пролетарской правды." С нами Ленин, мы победим, — кричали коммунисты, ни шагу назад, позади святое — мавзолей."

Женя Дробышев пригласил нас с Вороновым к себе в гости. Он жил на Вилоновской улице в так называемом обкомовском доме, правда не с видом на Волгу, а окнами во двор. Режиссер предложил активно сотрудничать, т.е. собирать на представления молодых гуманитариев и устраивать антисталинский демарш. Я посоветовал озвучить спектакль своими песнями, однако Дробышев сразу как то весь смутился и занервничал. Он сказал, что все зонги надо отлитовывать в Москве. Это потрясло меня и стало понятно, что здесь не все так просто. Жизнь подтвердила мою догадку. Подобных острых пьес, растрясавших город, молодой режиссер больше не ставил, хотя в дальнейшем получил отдельное здание дореволюционного синематографа "Фурор" .

Весной 1988 года необычные, будоражащие разум, лекции о глубинных корнях социалистической теории стал читать молодой авиационный инженер, будущий писатель-историк Марк Солонин. Он растолковывал, что все попытки осчастливить человечество всегда приводили к краху и крови. Его слушатели собирались небольшими стайками, как заговорщики, а потом ныряли в какой-нибудь институтский зал. Вспыхивала дискуссия, охватывавшая как древних индейцев Латинской Америки, так и крестьянские войны в средневековой Европе. Автор повсюду видел кровавые следы социалистических утопий.

Преобразился стихийный книжный рынок, что располагался в районе Дубовой роще прямо в лесу. Каждое воскресенье он, как магнит, притягивал к себе толпы читающей публики. На этом островке самарской духовной свободы появлялись книги, о которых еще несколько лет назад нельзя было мечтать. Звучали фамилии Гроссман, Замятин, Зайцев, Гумилев, Кублановский, Бродский и другие. Некоторые комсомольские работники торговали портретами Николая II. Свежий ветер шумел в лесу, предсказывая скорые перемены.

В июне 1988 года опять пришел ко мне Воронов и заговорщически сообщил, что скоро будет страшная буча на площади Куйбышева — митинг против первого секретаря обкома КПСС Муравьева. Сам Володя включился в пропаганду этого подпольного совершенно неразрешенного мероприятия. Мы ходили по городу , и он расклеивал на фонарных столбах, на водопроводных трубах, на дверях подъездов маленькие бумажки не шире указательного пальца, где мелким шрифтом на Эре было распечатано: "Митинг Долой Муравьева" , число, место".

К назначенному часу 22 июня в 18.00 мы пришли на центральную площадь. Коммунисты успели там раскидать шины, якобы для соревнований по картингу, однако вдруг появились десятки и десятки тысяч людей с Безымянки и Юнгородка. Это был настоящий пролетариат, уставший от беспредела партийно-хозяйственной номенклатуры. На импровизированную трибуну рядом с чугунной фигурой Куйбышева поднялся человек харизматичной и суровой наружности. Площадь, почти полностью забитая народом, скандировала: "Микрофон, микрофон!" Из театра оперы и балета принесли желанную технику. Оратор оказался рабочим авиационного завода Валерием Карловым, который кричал:" Провокаторы бьют меня в спину! Где организатор митинга Владимир Белоусов? Если он арестован, мы пойдем его освобождать!"

Тут на площадь пришла еще одна группа рабочих, во главе с Василием Лайкиным, несшим огромный плакат: "Ешь ананасы, жуй сервелат, день твой последний пришел партократ!" Мы с Вороновым оказались в самой народной гуще. Люди вокруг говорили : "Надо брать обком, пока мы все вместе, а то пригонят войска и всех расстреляют". Белоусов так и не появился, он находился в толпе. Карлов провел один весь митинг. Он хриплым голосом требовал убрать аппаратчика Муравьева, тормозящего перестройку в городе.

Побелевшие от страха аппаратчики, ходили в стороне. Золотарев и Задыхин попытались выступить и перехватить инициативу в свои руки. Но народ освистал солдат КПСС. Митинг закончился принятием требований о смещении с должности Е.Ф. Муравьева. Люди не расходились до темноты. Я взял с собой гитару и стал петь. Такого воодушевления публики еще не видел.

"Депутат"

Овца за овец, осел за ослов
Свой голос всегда отдаст,
А я выбираю без лишних слов
Того, кто нас не продаст.

Пусть мой депутат на белом коне
Не въедет уже в Москву.
Он умер давно в далекой стране,
А может расстрелян во рву.

Белеющим черепом смотрит луна
На наш сатанинский бал.
"Гражданская будет, ребята, война",—
Кто-то в трамвае сказал.

"Мы все в одной лодке, поверьте, плывем,
Не стоит делать волну".
"Не буду я плыть в одной лодке с дерьмом,
Я лучше пойду ко дну."

Публика ахнула, раздался гром аплодисментов. Концерт продолжился.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: Чапаевск. Город, который "производил смерть"

После этого митинга город проснулся, стали возникать Народные фронты и объединения в поддержку Перестройки. Обкомовская "Волжская коммуна", честно отрабатывая свои заработки, стала публиковать статью за статьей о том, что свобода не означает разнузданность, демократия не есть власть толпы, а гласность — это не клевета на советскую власть. Газета давала слово только партийцам. Мы с Вороновым написали свою статью и отнесли зав. отделом идеологии, журналистке Л.Ш Шафигулиной. Та выбрала из материала несколько фраз типа "нас загоняют в подвалы 37 года" и всем тоном статьи, как бы задала вопрос , как такие авторы могут считаться советскими историками?" Все ее поведение меня обескуражило , так как я , будучи ассистентом кафедры истории КПСС политехнического института, несколько лет печатался в "Волжской коммуне", освещая тему "Самарские социал-демократы и их подпольная типография в 1902-1905 гг." У нас сложились с Лилией Шайхуловной хорошие доверительные отношения, и вдруг такое. Меня к слову и раньше удивляло, что Шафигулина не хотела печатать дату смерти революционеров 1937-38 гг., мол это не этично и очерняет косвенно великие социалистические победы. Пусть лучше никто не знает чем бунтари закончили свою жизнь. Одним словом я в одночасье стал врагом, наймитом и шпионом.

В коридорах Дома печати , что на улице Антонова-Овсеенко, случайно встретил бородатого улыбчивого паренька, заместителя главного редактора "Волжского комсомольца" Михаила Круглова. Тот был воодушевлен, вдохновлен недавно произошедшими политическими событиями. Будучи в курсе моего выступления на площади после митинга, предложил опубликовать несколько текстов песен. Я спросил, неужели он готов напечатать политические зонги? Нет, конечно, — ответил Круглов, — но что-нибудь доброе, хорошее могу. Я передал ему кое что из лирики.

Через несколько дней в моем почтовом ящике лежало письмо от литобъединения, где говорилось, что Михаил Круглов предложил мои тексты для поэтического анализа специальному эксперту Анатолию Ардатову. Тот сделал заключение, что все это не стихи, а сплошное убожество, автор вообще не понимает, что такое литература и лучше ему никогда не писать и тем более подобную галиматью не показывать. В конце была подпись кем то уважаемого поэта. О такой медвежьей услуге я Круглова, конечно, не просил. Был удивлен методике работы комсюков — сначала втягивать в дело, а потом оплевывать чужими руками. Удивление мое еще больше возросло, когда я узнал кто такой Ардатов. Оказалось, что он окончил Куйбышевский политехникум связи, а потом работал монтёром на междугородной телефонной станции. В дальнейшем этот человек был литературным консультантом газеты "Волжский комсомолец", руководителем литературного объединения "Молодая Волга". Не могу понять, как Ардатов мог стать литературным критиком без специального высшего образования. Хотя, чему поражаться? При коммунистах было принято искать культурную элиту по селам и весям, по городским окраинам. Видимо, так реализовывалась задача по уничтожению великой русской литературы. Серость и глупость, непрофессионализм должны были задавить ростки всего талантливого и оригинального.

В Куйбышеве гудела общественная жизнь. В библиотеке политической книги собирались неформалы всех мастей и оттенков. Помню, пришел на заседание Народного фронта поддержки горбачевской перестройки. Собрание вел молодой симпатичный высокий парень в костюме тройке, в белой рубашке с галстуком. Это был историк, впоследствии журналист радио "Эхо Москвы" в Самаре Сергей Чичканов. У него горели глаза, жесты выражали экспрессию и готовность повести за собой народные массы даже на баррикады. Казалось дух Троцкого витал в этом помещении. Вдруг он увидел меня и закричал тонким голосом:" Почему здесь посторонние?" Я удивился: "Народный фронт, вроде бы для всех?" Прозвучал жесткий ответ: "Для всех, да не для каждого!" Я почувствовал себя лишним на этом празднике провинциальной демократии. В стороне оставаться не захотел и пошел на улицу Ленинградскую петь свои социальные песни. Они всегда имели поддержку и успех.

В то время началась борьба за возвращение нашему городу своего исконного имени.

7 октября 1988 года очередной антимуравьевский митинг был разогнан ОМОНом (ОМОН — Отряд милиции особого назначения был создан в октябре 1988 года для пресечения массовых беспорядков — ред.). Это вызвало настоящий шок среди населения. Партийно-хозяйственная номенклатура показала свои огромные кривые зубы. Были арестованы организаторы протеста, среди которых помню Марка Солонина, Юрия Никишина и Василия Лайкина. Когда пошли репрессии, тот самый красивый молодой человек в костюме тройке сразу ушел в сторону. Сидеть в камере с фурагами не входило в его планы. Площадь Куйбышева зачистили от протестующих с помощью "инопланетян". Так в народе стали называть ОМОНовцев в полной экипировке со шлемами, щитами, дубинками. Телеоператор Михаил Шенсон залез на дерево и оттуда снимал наступление людей в шлемах. Те окружили отчаянного на ветке и стали его оттуда сдергивать. Крепкие мужские руки сильно потянули за штанины, брюки с треском лопнули и упали.

Меня много фотографировали, записывали. Вдруг раздался голос: "Милиция идет!" Зрители расступились, организовав коридор, по которому сбежал проходными дворами в сторону улицы Чапаевской. Воронов, который оставался еще там некоторое время рассказал, что на месте стихийного концерта появилось десятка два милиционеров. Они что-то пытались выяснить, но зеваки быстро растворились, кто куда. Через несколько дней о моем выступлении на центральной улице появилась заметка в газете "Волжская заря". На фотографии я сидел вместе со своим ньюфаундлендом по кличке Бони и пел под гитару в окружении зрителей. Под фото было написано, что горожане умеют петь, радоваться и далеко не каждый идет на поводу экстремистов. После этого некоторые неформалы, встречая меня, спрашивали: "Как я мог петь в то время, когда другие сидели в КПЗ?"

Выступления на Ленинградской для меня стали своего рода отдушиной. Там чувствовал себя свободным человеком и возникал живой диалог с горожанами. Хочется заметить, что я оказался первым, кто стал петь на Ленинградской в то время. На это больше никто не решался долгое время.

Продолжение следует.

Бойтесь равнодушия — оно убивает. Хотите сообщить новость или связаться нами? Пишите нам в WhatsApp. А еще подписывайтесь на наш канал в Telegram.