18 марта 2022 года журналистка и экоактивистка Юлия Файзрахманова собрала чемодан, одела дочек, посадила кота в переноску — и покинула Казань. Как она теперь считает, уже навсегда. В 2023 году казанские силовики возбудили против Юлии уголовное дело по статье об "оправдании терроризма". Это обстоятельство заставило её покинуть Турцию, где Файзрахманова проживала последние полтора года. Сейчас она обживается "на Балканах" — конкретные место и страну пребывания журналистка предпочитает не называть. Возвращаться в Россию она не хочет по ещё одной причине — из-за разрыва связей с бывшими соратниками и близкими людьми, которые теперь называют её "укробандеровкой".
"УЖЕ НИКАКОГО ДВИЖЕНИЯ В ГОРОДЕ НЕ БЫЛО"
— Очевидно, вы понимали, что всё уже пошло не туда? Именно это послужило причиной отъезда?
— В день начала полномасштабной войны мы попали с ребёнком в больницу, в кардиологию. Ребёнка в школе муштровали к 23 февраля, ей стало плохо с сердцем, мы попали в отделение кардиологии, где мне сказали, что большие шансы, что у ребенка будет аритмия — это диагноз на всю жизнь. Потом оказалось, что всё-таки нет, но это было очень тяжело, потому что ребенок почти поступил в больницу без сознания, в очень плохом состоянии. Днём я возила её по отделениям, по исследованиям, а ночью читала. Я сразу подписалась на украинские Telegram-каналы, читала на украинском информацию...
Когда нас выписали, в Казани уже всё было кончено. [Андрея] Бояршинова (казанский активист и политзаключённый, который с весны 2022 года находится в СИЗО по обвинению в "оправдании терроризма" и "призывах к терроризму" за комментарии в одном из Telegram-каналов — "Idel.Реалии") задержали, других людей задержали... В общем, по всем, кто пытался выходить на протесты, по всем моим знакомым так или иначе уже прошлись. Никакого движения в городе уже не было.
Я понимала, что могу сейчас одна выйти на площадь — и в итоге попаду куда-то или буду иметь проблемы, а у меня на реабилитации ребенок. Поэтому я приняла решение [уехать]. Чуть-чуть привела её в состояние, нашла деньги, задним числом сделала документы коту — пришлось так сделать, чтобы быстрее уехать.
В Турции какую-то опору под ногами мне дало то, что с первой недели я начала ходить на акции, которые устраивали украинки. Это были несогласованные пикеты возле консульства России в Анталье. Туда приходило много беженок, которые рассказывали свои истории (Юлия записывала интервью с ними для портала "Активатика" — "Idel.Реалии") . Это были не только украинки — это были и русские женщины из Украины, которые говорили очень чётко, пронзительно. Говорили то, что мне казалось важно услышать тем россиянам, которые ещё действительно не понимают. Тогда я верила, что есть такие люди, которые не понимают: не не хотят понимать, а не понимают — от недостатка информации...
Сейчас мне кажется, что те, кто не хочет знать, смотрят Соловьева. Тем, кто не хочет понять, уже не объяснить. Тогда у меня была надежда или иллюзия — я до конца не знаю — но меня поддерживало то, что хотя бы кому-то я смогла открыть глаза.
— У вас нет подозрения, что круг тех, кто не только не хочет знать, но и хочет оправдать Россию, за эти почти два года войны расширился?
— Мне кажется, он не расширился — он структурировался за счёт тех самых "всё неоднозначно". Либо они подумали и внутри себя приняли проукраинскую позицию, либо с оговорками, иногда даже не приветствуя внутреннюю политику Путина, как многие активисты, всё равно выступают за войну. Начинают использовать силы для [сборов] "гуманитарки" и ещё каких-то таких вещей. Люди за это время определились. Они стали конкретнее и чётче.
— Вы говорите, что определились так называемые "не всё так однозначники". Но в какую больше сторону, на ваш взгляд, — в пропутинскую или в обратную?
— Лично я из моего круга общения людей, которые говорили бы сначала, что Путин или прав, или, возможно, прав, начав войну, а потом сказали "нет, мы посмотрели кучу видео, почитали, узнали, у нас там родственники пострадали, и теперь мы придерживаемся другой позиции", знаю только одну семью. Это не россияне, это семья беженцев [с востока Украины], которые приехали в Анталью и жили в шелтере. У них разбомбили дом, а когда у них под бомбежками повторно оказались родители, им антивоенные активисты помогли собрать денег на их вывоз. И я видела, как в течение полугода менялось их мнение; в конце они уже были убежденными "бандеровцами".
А россияне… Что-то такое, возможно, где-то мелькало среди матерей и жен; возможно, кого-то там переиначило после того, как они вытаскивали своих мужей, но лично я не знаю таких людей — просто смотрела истории этих активистов из движения матерей и жен; и там, возможно, у кого-то мозги встали на место.
— Я имею в виду прежде всего экоактивистов, участников градостроительных протестов из Казани, из Татарстана в целом. Вы эту среду знали хорошо до того, как уехали. Что у них происходит? Или вы уже потеряли с ними связь?
— Моя личная боль — группа "Волга и народ против", к которой я примкнула в 2014 году как один из основных активистов. Вместе мы смогли спасти Волгу [в районе Займища под Казанью от засыпки] и создать ООПТ. В 2023 году меня исключили из инициативной группы, из модераторов. Именно за "бандеровскую", проукраинскую позицию. Формулировка — "Юля стала укробандеровкой".
— Очевидно, после вашего выступления на брюссельском форуме свободных народов пост-России?
— Да, чуть-чуть попозже, но да. Когда до них дошло.
— До тех в России, кто по-прежнему не сильно интересуется политикой, такие новости, наверное, доходят с опозданием?
— Да. Пока они там обсудили, пока проголосовали... Процедура была демократическая, скажем так. Честно говоря, это было обидно, потому что, допустим, позицию этих людей по Крыму я знала ещё с 2014 года, но мы стояли вместе, блокировали технику, мы реально рисковали против вооруженной охраны, которая была на территории [во время попыток засыпать Волгу].
Мне казалось важным, что мы стояли спина к спине против реальной угрозы, реальной физической опасности. Это, может быть, важнее, чем какие-то мысли и намерения, потому что эти люди не поехали в Крым делать "крымскую весну" — они просто болтали по этому поводу, а здесь [на Волге] они вышли и стояли. Мне казалось, что действия важнее.
— Важнее каких-то абстрактных размышлений?
— Да. И опять-таки — они сохранили дома [на берегу Волги], которые стоят не один миллион, которые не пошли под снос. Поэтому мне казалось, что я им причинила какое-то объективное добро. Но для них это оказалось не так.
"ЗА ПРАВО ГОВОРИТЬ ПЛАТА ОЧЕНЬ ДОРОГАЯ"
— На ваш взгляд, какие мотивы могли быть у ваших бывших соратников? Это страх, в котором люди отдают себе отчёт, или подсознательное желание мимикрировать?
— Я думаю, мотивов много, потому что у меня практически все социальные связи — причем прочные — разрушились. У меня было своё ролевое движение, были друзья, которые для меня были как вторая семья — и эти друзья выразили позицию "всё неоднозначно". И это тоже была личная драма, потому что мы очень сильно поддерживали друг друга, поддержка была не на словах — ко мне приезжали на Волгу, стоять, а я сумками возила продукты, когда там была тяжелая ситуация с маленьким ребенком. Это была реальная помощь, дружба — и она не выдержала. Осталось только несколько человек, которые всё понимают.
— И всё же — вы понимаете их мотивацию?
— Мне кажется, принять удобную позицию для продолжения жизни в экономически удобных для себя условиях. Всё остальное — вторично. Кто-то при этом фанатски высказывается за Крым наш, кто-то — осторожно... Но, мне кажется, основное [в том, что] — принятие антивоенной позиции резко выбивает из зоны комфорта, выбивает из всего.
Это потеря социальных связей, потеря работы, риски задержания и уголовных дел, потеря недвижимости или возможности распоряжаться ею, потому что, уехав из страны, не всегда и не всем удается продать или сделать что-то ещё выгодное с недвижимостью, особенно если люди резко, эмоционально выражали свою позицию, а не готовили плановый побег, всё понимая и помалкивая при этом. Поэтому это сразу выбивает из всех сфер.
Если это дети, то это значит — другая школа, другая среда общения и адаптация, если животные, то — перевозка либо кому-то их отдать.
У нас из четырёх собак, которые были, со мной сейчас одна; две другие погибли и ещё одна сбежала, хотя они были на дорогой и платной передержке. То есть мы их не выкинули, мы старались заботиться, покупали корма, всё оплачивали. Но тем не менее вот так — первую зиму они не пережили.
За право говорить и мыслить так, как ты считаешь правильным, плата очень дорогая. И эта плата не всегда сразу. Это ещё и отдаленные последствия, потому что если были какие-то эмоциональные или финансовые ресурсы, то в первый год они заканчиваются. Почему сейчас многие возвращаются? Потому что не смогли не то чтобы адаптироваться, речь даже не про язык — именно финансово выжить очень сложно.
Люди возвращаются — и что у них? Какой выбор? Молчать, даже если они продолжают считать иначе. Они молчат. И постепенно это молчание тоже будет переходить в сначала робкую, а потом — более серьёзную поддержку пророссийской военной позиции, потому что быть в конфликте с собой очень тяжело. Это либо депрессия, либо дурдом.
"НЕ ДЛЯ ТОГО Я БЕЖАЛА ИЗ РОССИИ"
— 2023-й стал для вас годом очередного переезда. Вы жили в Турции, а сейчас — на Балканах. Почему вы решились на новый переезд?
— Побудительным мотивом стало не только само уголовное дело, а эти публикации в Telegram-каналах силовиков о том, что готовится экстрадиция. После этого я общалась с адвокатами, и они мне сказали, что юридически такая возможность существует, когда статья — "оправдание терроризма". Также сказали, что процедура экстрадиции может растягиваться на очень длительный срок, а может происходить достаточно быстро, в том числе — неделю, если, допустим, ФСБ решат эту тему добить.
Я понимала, что, находясь в Турции, не смогу больше выражать свою журналистскую и активистскую позиции. Потому что [с экстрадицией] это такая игра: могут тянуть и никогда этого не сделать, а могут и сделать, и быстро — благо возможность есть, если я буду продолжать говорить. Но я бежала из России не для того, чтобы мимикрировать.
Сложность моей позиции в том, что у меня двое детей, у которых единственный родитель — я. И если меня экстрадируют, то дети через сложную процедуру окажутся в детдоме. Мои родители — пенсионеры, им детей не отдадут. Отца у них нет по документам и фактически.
Определенную роль сыграли и антиизраильские выступления в Турции. Не хочу говорить плохо о стране, которая дала мне приют на полтора года, — я благодарна туркам за доброту и отзывчивость, но мне стало не по себе после того, как я увидела, что полтора миллиона человек в Стамбуле выходили на митинги в поддержку ХАМАС (28 октября 2023 года в Стамбуле прошел многотысячный митинг в поддержку палестинцев. На нем выступил президент Турции Реджеп Эрдоган, который назвал происходящее в секторе Газа "резней" и обвинил в этом западные страны — "Idel.Реалии"). Я понимала, что добрых и открытых людей, которыми являются турки, при другом руководстве можно развернуть на более серьёзные действия, чем санкционированный митинг. Это неприятный контекст, который пересекается с тем, что происходит в России, и я чувствовала себя там в принципе неспокойно.
— Вы переехали с дочками, с собакой и с котом?
– Да. У меня ещё остались два кота, которых надо перевезти. Просто не хватает одного документа. Это подобранные турецкие коты, я как всегда собиралась их пристроить, но не удалось. Сейчас они у меня там живут.
— То есть в Турции вы еще занимались зоозащитой?
— Ну как зоозащитой... Нет, просто там, где сердце не выдержало, я подобрала и лечила.
— Как вы обустроились на новом месте? Нравится?
— Нравится. Тут горы видно, хорошая погода, девственные леса... Напоминает раннюю осень на Волге, днём практически тепло, ночью хочется надеть куртку, под неё — вязаную теплую кофту, толстые штаны... А днём снова — будто лето, деревья только что облетели. И то не все. Мы обычно в такое время были на даче у родителей, я тут даже опят собираю, никто их тут не собирает, кроме меня. Мне очень подходит здесь климат. Больше, чем в Турции.
— В Турции более жарко?
— Зимой более влажно. Может быть, мы жили в таком месте, но там зимой было очень сыро — и протопить дом было тяжело, мы постоянно болели. Может, если бы мы жили в более дорогом жилье, было бы нормально. А у нас был частный сектор, почти деревня. Но осень и весна там прекрасные.
— А с обучением дочек как обстоят дела?
— Турецкая школа после российской мне очень понравилась. Дети в первый день вернулись с восторгом. Можно кушать в классе, можно выходить в туалет, просто подняв руку, отпрашиваться не надо, можно пить воду прямо посреди урока. После муштры и линеек в России это было очень хорошо.
На Балканах тоже хорошо. Тем, что много детей из стран бывшего СССР, которые так или иначе говорят на русском. Это украинцы, россияне, дети из Казахстана и Армении. Вся география бывшего СССР.
– И Турция, и Балканы остаются открытыми для россиян. У вас были контакты с соотечественниками, которые поддерживают российскую власть?
— Я стараюсь не общаться. В Турции мой круг общения состоял в основном из украинок, с которыми я выходила на пикеты, у нас сложилась дружба, мы собирались на чай или кофе, просто на какие-то украинские праздники. Вот это те отношения, которые мне жалко, я хочу встретиться с этими женщинами снова. Они прекрасные, сильные и добрые.
— А на новом месте круг общения ещё не сложился?
— Нет, пока адаптируюсь. Я тут месяц. Пока мы решаем бытовые вопросы.
"НЕЛЬЗЯ ПРЕДСКАЗАТЬ, ГДЕ ОНИ ВЫЙДУТ"
— У вас в 2023 году ярко проявился активизм, который можно назвать антиимперским или антиколониальным. В начале года вы съездили на форум свободных народов пост-России в Брюссель, летом выпустили цикл интервью с участниками форума, который проходил в Японии. Что на вас повлияло?
— С татарскими национальными активистами я общалась давно, с 2018-2019 годов. Освещала тему как корреспондент, потом помогала, когда шли суды. Этот национальный активизм я рассматриваю сейчас, скорее, через антивоенную оптику. То есть подъём национального самосознания — это хорошо, но это вторично для меня. Я считаю, что Россия — опасное государство, большая ядерная империя с замашками мирового лидера. Я смотрю не только с антивоенной оптики, а с оптики устойчивого развития.
Сейчас [существуют] большие риски глобальных катастроф. И горит, и вспыхивание конфликтов идет — я не только про Украину, а про экологические, техногенные катастрофы, вызванные военным вмешательством. Их частота увеличивается, потому что нагрузка человека на эту систему очень велика. Это как наступает какое-то безумие — и все несутся в пропасть.
Люди должны аккуратнее и ответственнее относиться друг к другу, но наступает такой коллапс, одним из акторов которого я вижу Россию. Она потенцирует возможные риски от относительно локальных до всё более масштабных катастроф, начиная с Каховской ГЭС, угрозы взрыва Запорожской АЭС до перерастания в мировую войну, где фактически не будет победителей. Вот эти риски кажутся мне очень высокими. По моему мнению, с данным стилем управления Россия представляет большую опасность — в планетарном масштабе, для человечества.
Поэтому должен быть сконструирован иной стиль управления этими территориями. Если иного стиля, кроме как имперского, нет, то территории должны быть поделены на более мелкие. Естественно, риски будут, как мы видим на примере СССР, когда ряд стран пошёл по пути демократии, а ряд — по пути тоталитаризма, но это маленькие страны, которые не могут потенцировать такие большие угрозы. Национальная тема — одна из историй, развивая которую можно создать иной стиль управления регионами, находящимися сейчас в составе России.
— Но это понимание к вам пришло уже после полномасштабного вторжения России в Украину?
— Естественно, да.
— Вернёмся к менее глобальной теме — экоактивизму в Казани. Вы наверняка следили за событиями последнего года, который отметился ударными новыми стройками, распилом зелёных территорий, наступлением на реки. Способен ли сейчас экоактивизм в Казани — да и вообще в России — этому сопротивляться?
— Я думаю, в каком-то виде способен, если люди не побоятся выходить на народные сходы и высказывать свою позицию. Потому что больших масс власти всё-таки боятся. Местный локальный экологический активизм — хорошая на самом деле тема, чтобы сохранить себя для тех, кто не поддерживает войну, но не может по объективным причинам уехать. То есть не может выступать против войны, но может хотя бы спасать дорогие сердцу участки. И таким образом спасать себя. Сохранить себя, свою цельность. Если ты не можешь встать перед глобальной машиной убийств, ты можешь хотя бы выйти перед трактором, который уничтожает твою речку. Это уже будет смелый шаг.
— Но, учитывая, что от гражданских и политических активистов режим практически избавился, не кажется ли вам, что он с лёгкостью может переключиться на тех, кто занимается экологией?
— В экологии включается определенный парадокс: туда идут и те люди, которые абсолютно пассивны в других сферах, которые могут занимать и пропутинскую позицию. Я видела такие примеры в жизни: когда начинают пилить родную березку, у человека что-то ёкает.
Не скажу, что это приведёт к изменению глобальных позиций, но режиму сложнее давить группу, в которой есть думающие по-разному люди, чем если это только антивоенные активисты. Потому что спонтанных выступающих, которые созрели, только увидев конфликт у себя под окном, гораздо больше. И нельзя предсказать, где они выйдут.
"ЛЕГЧЕ ПРИНЯТЬ, ЧТО У ТЕБЯ НЕУДАЧНЫЙ РЕБЁНОК"
— В вашей казанской квартире был обыск, а отца вызывали на допрос. Как ваши родители, остающиеся в Казани, воспринимают всю эту ситуацию с вашей эмиграцией и уголовным преследованием?
– Позиции по Украине у нас противоположные, я для отца — "укробандеровка", он мне неоднократно это заявлял. Но после обысков, мне кажется, они по крайней мере стали воспринимать меня и мою позицию более серьёзно и более уважительно, как ни странно. Соприкоснулись с системой.
До этого они говорили мне, что я могу вернуться, мне ничего не будет: "Покайся, подумаешь, где-то что-то сказала, тебя простят". А тут их так напугали, что они понимают, насколько всё серьезно.
— Произошло понимание, что если вы боретесь с этим режимом, значит, в самом режиме что-то не так?
— Я думаю, не произойдет оно. Мне кажется, что [мнение] такое: у всех дети как дети, живут рядом, стариков поддерживают, а вот наша дочь такая странная, увлеклась какими-то идеалами, за которые огребает. Ну, такой неудачный ребенок.
Мать вообще на политические темы никогда не говорит. Мы так, переписываемся на какие-то бытовые темы, я уже для себя всё поняла. Если раньше я обижалась, плакала, пыталась убедить, скидывала какие-то материалы, которые я готовлю — что это не неизвестные мне люди, это свидетели, с которыми я лично общалась, я могу как журналист поручиться за достоверность информации — то сейчас я таких поступков уже не делаю. Это бесполезно, по ним я вижу, что они пожилые люди, которые заняли для себя позицию, что им так удобно, не нужно менять менталитет, входить в какие-то волнения...
Почему-то для них так легче — принять, что у тебя неудачный ребенок, чем то, что у тебя неудачный режим.
— В Казань, как я понимаю, вы в обозримом будущем возвращаться не планируете. Но хотя бы мечтаете?
— Я не мечтаю вернуться. Я очень часто вспоминаю волжские берега, я люблю нашу природу. Я ищу такие моменты тут. Но я понимаю, что страна — это не только природа, страна — это люди. Я не хочу жить в стране, где основная масса зигует Путину. Люди не изменятся. Должны произойти какие-то огромные преобразования, сравнимые с теми процессами, которые происходили в обществе послевоенной Германии, когда обычных бюргеров заставляли разгребать и перезахоранивать массовые захоронения, когда они видели, что их сыны и мужья там натворили. Это были болезненные процессы, долгие: не один год или десятилетие.
Поэтому, честно говоря, я не хочу жить среди этих людей, не хочу ездить с ними в автобусе, не хочу им улыбаться, не хочу покупать у них еду в магазине. У меня просто отторжение. Я боюсь, что любовь к земле не пересилит ненависти к людям, которые присягнули режиму.
— Вы нарисовали такую картину, как будто ни на что хорошее не надеетесь.
— Нет, я надеюсь на хорошее. У меня даже была такая картинка перед глазами: 2024 год, и я где-то в Киеве с украинцами, мы сидим за небольшим столиком под портретом Бандеры, отмечаем победу Украины и вспоминаем тех людей, которые вошли в Небесную сотню, а сейчас уже, наверное — в Небесный эскадрон. Надеюсь, эта картинка будет реалистичной. Я живу верой в победу Украины в 2024 году. "Звездные войны" сейчас как раз пересматриваем: "Восстание живет надеждой".
А если о том, чем я мечтаю заниматься — то после победы Украины как эколог и специалист по устойчивому развитию я хотела бы участвовать в восстановлении пострадавших от войны экосистем. В частности, околоводных, Каховской ГЭС. Хочется применить там свои знания и опыт.
Подписывайтесь на наш канал в Telegram. Что делать, если у вас заблокирован сайт "Idel.Реалии", читайте здесь.
