Фемактивистка из Удмуртии с деколониальной оптикой Паладдя Башурова стала широко известной после того, как российские власти в марте и мае 2022 года в Петербурге возбудили как минимум два уголовных дела о телефонном терроризме. Их фигурантами стали десятки активистов, выступающих против военных действий в Украине. Одной из подозреваемых по обоим делам была как раз Башурова. В марте 2022 года к ней пришли с обыском по делу о лжеминировании 77-го отдела полиции, а в мае того же задержали в баре "Буковски" по делу о лжеминировании филиала РАНхИГС. В конце 2022 года Паладдя Башурова временно уехала из России. Активистка решила покинуть страну на фоне системных преследований силовиков: она пережила два обыска и трижды отбывала 48 часов в изоляторе. Башурова считает, что ситуация с правами женщин в России "отвратительная", а женщины в российской элите, по ее словам, не выражают чаяния своего пола. Война в Украине, как утверждает активистка, усугубляет и без того сложное положение дел с семейно-бытовым насилием в России. Паладдя Башурова стала гостем нового выпуска проекта "Наизнанку".
— Как вам удобнее, чтобы вас называли: Палладя или Полина?
— Давайте Паладдя!
— Что это имя означает?
— Это удмуртская вариация имени Полина, Пелагея. Мне очень нравится отсылка к богине Паллада, поэтому я решила использовать его.
— После двух обысков и отбывания 48-часового срока изоляторе, вы всё же решили уехать. Складывалось ощущение, что вы до последнего не хотели уезжать из страны, и вам важно было остаться в ней. Мы верно поняли?
— Мне было важно оставаться в стране. Я, находясь в России, понимала, что происходит в России, какие настроения у моих сограждан. Мне важно было всегда приезжать в Удмуртию. Мне важно приезжать в мой семейный дом, видеть природу, в которой я росла, также мне было важно иметь возможность видеть людей, которые выходят на антивоенные акции, митинги.
— Вот вы только что упомянули людей, вы сказали, вам важно было видеть людей. Вы чувствовали, что общество меняется, пока вы там жили?
— Я не чувствовала, что общество меняется. Я почувствовала, когда началась мобилизация. Я очень чётко поняла, что это сейчас главная тема. Количество людей, которые сидят в телефонах и не играют в какие-то игры или ещё что-то, а смотрят телеграм-каналы Медиазоны или Медузы, просто возросло. Везде были разговоры только о мобилизации. Я специально не слушала музыку на улице и просто слушала, о чём говорят люди. Мобилизация была главной темой и мне было важно, что людей это волнует, люди понимают, что это вообще тотальный кошмар. И что они на это реагируют. А также я была на стихийной небольшой акции возле Гостиного двора. И мне было важно видеть этих людей, которые несмотря на идущую полномасштабную войну, полномасштабные репрессии, всё равно выходят на улицу и все равно кричат "нет войне!". Их скручивают, кто-то следующий кричит, его скручивает. Я хотела видеть этих людей.
— Многие СМИ пишут о том, что настроения в обществе такие, что власть поддерживает значительная часть общества. У вас сложилось такое же впечатление о российском обществе?
— Нет, у меня ощущение, что люди просто не хотят никак соприкасаться с политикой. Люди заняты выживанием. Люди заняты своими какими-то бытовыми делами. Когда вопрос того, что их детей забирают на войну и когда вот война приходит именно в их семью, тогда люди уже как-то начинают что-то пытаться понять, но из-за вот этого десятилетнего долгого отрыва от всех политических процессов и абсолютного непонимания людей, что происходит... Когда я второй раз сидела в уголовном изоляторе, ко мне посадили женщину по нашей народной статье 228. Такая пятидесятилетняя женщина. Она не знала о законах об иноагентах, она не знала о том, что у нас запрещены митинги и пикеты, она была очень удивлена, что она не имеет права в Российской Федерации выйти с плакатом на Невский проспект, для неё это было новостью в мае 2022 года. Хотя её дочь, как она мне рассказывала, была такой активисткой, радикальная была.
— В российском обществе, по крайней мере до войны, к фемактивизму часто относились как к чему-то несерьёзному. Обычно люди считают, что акции фемактивисток носят эпатажный характер и не несут серьёзную угрозу власти, но глядя на то, как власть выдавливала вас, например, да и других активистов, складывается ощущение, что власть-то как раз не так думает. Что вы думаете по этому поводу?
— Просто феминизм — это всё равно политическое движение. Это движение за права половины населения планеты, и власть недооценивала феминистское сообщество, недооценивало то, что вот это сообщество во многом, конечно, разряжённое во многом со своими какими-то внутренними конфликтами недооценивала того, что в момент войны, а превратится из сообщества в настоящее движение. Какие-то политические репрессии, против феминисток начались. Ну вот последовательные. Начались чуть раньше, чем началась война, если не брать в расчёт дело Юлии Цветковой, которое было прецедентом, и вокруг которого как раз феминистки объединялись. И когда началась полномасштабная война, все вот эти феминистские низовые связи образовали какую-то одну масштабную сильную связь людей, которые прекрасно понимают, что война — это в том числе феминистская проблема. И что феминистки не могут стоять в стороне. А насчёт репрессий. Просто так получилось, что долгое время действительно власть не замечала феминисток. Не замечала того, что вот там что-то не так делают, что-то там вошкаются девчонки. А оказалось, что к этому вошканью прислушиваются многие и вошканье готовы поддерживать многие и в общем-то, оно действительно имеет какой-то вес в российском оппозиционном движении.
— Не кажется ли вам, что в целом общество всё-таки воспринимает фемактивизм довольно негативно, а власть подхватывает эти настроения и репрессии власти можно объяснить именно этим.
— Мне, во-первых, кажется, что отношение к феминистской повестке за последние лет пять кардинально поменялось, по крайней мере, вот в прогрессивных кругах уже становится стыдно некоторые вещи вслух произносить, некоторые вещи писать публично, потому что знают, что настроения в обществе поменялись. То есть феминистки всё-таки сделали своё дело и феминизм во многом стал уже достаточно поп-культурным явлением, в том числе и в России. Ну, становился таким до начала войны. Да, сейчас всё крутится вокруг одной темы войны. Хотя уровень домашнего насилия у нас будет только расти и расти, и он, в принципе, не уменьшался. Помогающие какие-то организации, либо признаны иноагентами, либо им очень мешают работать, то есть какие-то вот эти базовые вещи, с которыми всегда работали феминистки, с ними стало работать ещё сложнее, чем раньше. А если брать ЛГБТ-повестку, вчера рассматривали и в первом чтении приняли закон о запрете трансгендерного перехода. То есть с этим становится ещё более сложнее работать. А это тоже феминистская повестка.
— А как вы вообще оцениваете положение дел с правами женщин в сегодняшней России?
— Повально плохое, отвратительное. Я не знаю, много чего можно сказать.
— Вот смотрите, власть на такой ответ может отреагировать, сказав, вот среди первых лиц есть женщины, например, Валентина Матвиенко. Что вы им ответите на это?
— Матвиенко никак не транслирует феминистскую повестку. Матвиенко —женщина во власти, но она полностью поддерживает мужские решения. Она не занимается женскими проблемами, не занимаются проблемами домашнего насилия. Она не занимаются проблемами стеклянного потолка. Она не занимается какими-то базовыми вещами, вроде доступа женщина к бесплатным ..., например, алиментами, трудовыми правами. Она не занимается этими проблемами. И она просто вот там вот сидит, видимо, чтобы вот у власти был какой-то громоотвод в лице... Непонятно, правда, для кого, на кого он рассчитан, потому что фемактивистки и другие какие-то движения за права человека прекрасно понимают, что она поддерживает в этом плане патриархальную систему и никак не влияет на положение женщин в России.
— Ещё до начала полномасштабного вторжения обсуждался законопроект о профилактике семейно-бытового насилия, но он так и не был принят. Как вы считаете, почему?
Потому что был большой ответ со стороны консервативных сил, потому что, в принципе, эта проблема, видимо, не считается проблемой, тут какие-то и стереотипы и какие-то духовные скрепы, что не надо ничего выносить из семьи и прочее, прочее. Ну и, в принципе, вот эта вся повестка за права женщин в российском правительстве, видимо, считается какой-то прозападной. А значит, нам этим не стоит заниматься. У нас же свой путь. И те люди, которые продвигали закон о домашнем насилии, — это люди, которые, в общем-то, не скрывают своих оппозиционных взглядов, поэтому, я думаю, отношение к этому законопроекту было во многом субъективно.
— Мы уже наблюдаем агрессивное поведение тех, кто возвращается с войны. Как вы думаете, после войны проблемы семейно-бытового насилия усилятся и актуализируется ещё сильнее?
— Конечно. Уже сейчас видим, наблюдаем и читаем все эти ужасные сообщения о том, как... Семья Мамаевых, когда муж записался добровольцем на фронт, вернулся и убил свою жену на глазах собственных детей (В апреле 2023 в Заволжье во время затянувшегося застолья Александр Мамаев ударил супругу ножом в сердце, отчего 34-летняя Екатерина Мамаева скончалась на месте — "Idel.Реалии"). И это не единичный случай и такие случаи будут происходить, потому что война ломает людей, война напрямую будет влиять и уже влияет на домашнее насилие в России и с этим непонятно, кто будет работать, кроме вот тех оставшихся правозащитников и правозащитниц, которые годами занимаются помощью пострадавшим от партнёрского и домашнего насилия. Но власть этим заниматься явно не будет, а ситуация будет ухудшаться.
— Я посмотрел много видео и прочитал текстовые материалы, где вас очень часто представляют как удмуртскую активистку. Для вас важно, чтобы это подчёркивали?
— Мне важно подчеркивать, что я в удмуртская художница, но я не удмуртская активистка. Я скорее, если мы вот как-то национальный аспект моего активизма включаем, я фемактивистка с деколониальной оптикой. И то, что я родилась в Удмуртии то, что я росла в Удмуртии, то, что я езжу в Удмуртию и у меня есть там какие-то социальные связи и какая-то насмотренность именно в этом плане. Она мне помогает как активизме, так и в творчестве. А мне очень важно усиливать узнаваемость своей республики, своего родного края, потому что Удмуртия мне многое дала и многое дает, удмуртский народ многое мне дал и многое даёт. И я хочу быть на его стране. Я хочу, чтобы об этой небольшой, но очень-очень важной для меня республике узнало как можно больше людей.
— В одном из своих интервью вы сетуете на то, что Александру Экстер позиционирует в России как русскую, хотя она из Украины и родилась еврейской семье. Как вы думаете, вас в будущем тоже будут называть русской художницей, или вы предпочли бы, чтобы вас запомнили как удмуртскую?
— Я вот с этим и сражаюсь, чтобы ни у кого язык не повернулся назвать меня русской художницей. А ну, мне бы очень не хотелось, чтобы меня так когда-нибудь называли. Ладно петербургской или российской, это, в принципе, имеет отношение к действительности. А русская, но это вообще не про меня. А Александра Экстер, конечно, очень много времени занималась именно украинским искусством и украинским авангардом, поэтому за неё у меня прямо душа болит, что в российских институциях её называют русской художницей.
— А вы думали о том, какую бы вы хотели страну в будущем? Как, на ваш взгляд, выглядят вообще перспективы России?
— Я не знаю, как должна выглядеть Россия, она слишком большая и у неё слишком много территорий. И вообще, в принципе, есть сомнения в том, что стоит сохранять вот эту вот огромную территорию такой, какая она есть. Я могу сказать, как бы я хотела, чтобы выглядел Петербург, в котором я прожила достаточное время, и как бы я хотела, чтобы выглядела Удмуртия. Если говорить об Удмуртии, то мне бы хотелось развития деревни, какого-то современного видения деревни. Я всегда называю в пример деревни Сеп (в Игринском районе Удмуртии). Это небольшая деревня, там 400 человек, и она стала культурным центром в Удмуртии, там сделали музей, музей, исчезнувших деревень, кстати говоря. Библиотеку, коворкинг, выставочное пространство и звуказаписывающую студию. В эту студию в деревне Сеп Игринского района Удмуртии приезжали европейским, японские музыканты. Это что-то такое интересное. Мне бы хотелось, чтобы деревня, так как удмурты, в принципе, — это деревенские народ, начала развиваться. Я много слышу о том, что удмуртская культура не приживается в городе, в том же самом Ижевске, поэтому я бы смотрела куда-то в эту сторону. А что касается Петербурга, например, как фемактивистка, как человек с оппозиционными так скажем взглядами, я бы хотела большего внимания в городе к женщинам, например. Мы вот проводили акцию, когда переименовывали улицы Петербурга, которые раньше были названы в честь женщин. Мы провели акцию, которой возвращали эти имена этим улицам. Не то, чтобы эти именно эти имена хотелось бы обратно в город, но не знаю, в честь Анны Политковской я бы хотела улицу или сквер или ещё что-нибудь. У меня такие вот очень тривиальные мечты.
— Отвечая на предыдущий вопрос вы употребили выражение "слишком большая Россия". И в то же время мы обсудили целый комплекс проблем, который есть в России, с которыми очень сложно сейчас справиться активизму. Как вам кажется, если бы было маленькое отдельное удмуртское государство, можно было бы решить все эти проблемы проще, чем в большой, как бы сказали, слишком большой России?
— Вопрос не только в том, чтобы Удмуртия стала отдельной страной, а была, например, какая-то коалиция финно-угорских государств. Помимо Удмуртии у нас там рядом ещё есть коми, которые нам очень близки. И в принципе, например, в 1990-х было очень развито сотрудничество с Финляндией, Эстонией, Венгрией с финно-угорскими республиками России, но из-за войны и из-за российского правительства всё стало сложнее. Решать проблемы того же самого домашнего насилия, если бы Удмуртия была отдельным государством или если бы объединилась с соседними финно-горскими республиками... Не знаю я, но мне кажется, что вот эта громадина Россия, она, как мы видим, работает очень сомнительно. И сложно вообще сказать, что она бы работала и особенно ее помогающие системы. Например, я вижу, как это работает в достаточно богатых местах России. Например, Ханты-мансийском автономном округе. Там есть, например, центр помощи беременным женщинам, попавшим в сложную ситуацию. Это абсолютно бюджетная организация. А и там помогают беременным. Из-за того, что это богатый округ и там, в принципе, уровень жизни выше, чем во многих местах России, это более или менее работает. Там работает моя мама, поэтому я могу сказать, что там всё неплохо движется. А вот, как это работало бы в Удмуртии, например, я не знаю. Я задавалась вопросом по поводу помощи женщинам, пережившим насилие у нас. И это тоже опять же бюджетные организации, и каких-то некоммерческих организаций в Удмуртии, насколько я знаю, нет, вот эти бюджетные организации всё-таки очень часто занимаются каким-то пролайфингом. То есть они против абортов какие-то такие довольно консервативные идеи прививают женщинам.
НЕ ТОЛЬКО ЖЕНСКОЕ ДЕЛО. Жертвой домашнего насилия может стать любой член семьи
Проблема домашнего насилия — это не только проблема женщин, но и мужчин и всего окружения. На это указывают не только кейсы, которые "Idel.Реалии" собрали в своем недавнем проекте, но эксперты.
В первой главе мы рассказываем о сыновьях, которые воспитывались в семье насильника. Во второй главе мы собрали случаи, в которых жертвы насилия не хотят больше создавать семьи, что как раз идет вразрез с аргументом властей о традиционных ценностях, прикрываясь которым органы власти отказываются от законодательного решения вопроса. Насилие над женщиной часто становится препятствием для нее самой, а иногда и ее окружения в профессиональном развитии. В таких случаях страдает не только жертва, но и общество, которое лишается профессионала. Именно такой кейс приведен в третьей главе.
"Idel.Реалии" обратились к опытным экспертам (главы 4, 5, 6, 7) самых разных взглядов. Все они едины в одном — с насилием надо бороться, однако методы борьбы они видят по-разному.
Подписывайтесь на наш канал в Telegram. Что делать, если у вас заблокирован сайт "Idel.Реалии", читайте здесь.
