Марк Фейгин, кандидат юридических наук — один из наиболее известных российских адвокатов. Дело Pussy Riot и Надежды Савченко, защита лидеров крымских татар, активиста GREENPEACE Дмитрия Литвинова — наиболее громкие дела последнего десятилетия, которые он вел. При участии Фейгина эти процессы приобретали резонанс мирового масштаба.

В конце апреля Адвокатская палата Москвы лишила Марка Фейгина статуса. Поводом для этого послужили три твита, опубликованных в личном микроблоге. В интервью "Idel.Реалии" Фейгин рассказал о наиболее известных своих делах, подробностях обмена Умерова и Чийгоза на оперативников ФСБ, роли президента Турции Эрдогана в разрешении конфликта российских властей и крымских татар и о том, почему "министром мусульманских дел" стал не Рустам Минниханов.

"Я ЗАЩИЩАЮ ТОЛЬКО НЕВИНОВНЫХ"

— Марк Захарович, вы ведете много политических дел, и такого адвоката, как вы, найти в России, наверно, сложно. Откуда берутся эти дела, как вы их выбираете или находите? И почему они становятся политическими?

— Все дела, которые я вел — это дела, с которыми ко мне обращались. Были и такие, от которых я отказывался. Действительно, я занимался преимущественно политическими делами и, собственно, за них меня и лишили статуса адвоката, чтобы такого защитника не было. Ко мне приходили, предлагали, и я решал, возьмусь или нет. Чем я руководствовался? Прежде всего, невиновностью человека. Это мой принцип, я защищаю только невиновных. Если человеку вменяют 282-ю, "экстремистскую" статью УК РФ, и признаки совершения им деяний подпадающих по неё усматриваются, это не значит, что я буду считать его виновным.

— То есть для вас есть разница между правовым и неправовым законом?

— Разумеется. И еще — понятие справедливости. Оно существует вне того, что написано в законах. Это первое. Второй критерий — насколько дело может быть политически и публично раскручено. Почему? Потому что иногда в самых тяжелых политических делах публичность может стать единственным способом спасения обвиняемого. Беззаконие государства преодолевается публичной апелляцией к общественному мнению.

— То есть вы берете политические дела, а не делаете их таковыми?

— Конечно. Разговоры о том, что я обычные уголовные кейсы превращаю в политические — не более, чем пропагандистская ложь. Это совершенно не соответствует действительности. К тому же, в России очень много политических дел. В последние годы они связаны с Украиной, потому что напряжение сильнее по украинскому направлению. Но не только. Внутренняя ситуация, с преследованием политически несогласных, не менее катастрофична. Репрессии постепенно приобретают функциональный характер.

Тем не менее, громких и масштабных дел мало. Дела Надежды Савченко, Ильми Умерова или Pussy Riot — да, но между ними были и другие дела. К примеру, мое самое неудачное дело — защита создателя "Боевой организации русских националистов" Ильи Горячева, которое завершилось тюремным сроком. Как мне представляется теперь, оно было изначально безнадёжным. Это был прямой конфликт Ильи Горячева с УЗКС ФСБ России, и там шансов защите не оставили.

Так или иначе, я считаю, что все эти дела создавали некую методологию. Некоторые приняли ее на вооружение, и я вижу, что в отдельных кейсах адвокаты придерживаются сходной с моей стратегии по политическим делам. И хорошо. В этом как раз и заключается ценность этого опыта.

Быть может, я был не самым выдающимся адвокатом и не самым выдающимся процессуалистом, но самым ярким — точно.

— Вы говорите о себе как об адвокате в прошедшем времени. Думаете, восстановиться в статусе не получится?

— В России мне его не вернут. Скорее всего, лишь в Европейском Суде по правам человека это удастся. Эту историю затеяли для того, чтобы я больше никогда не был адвокатом, и просто так, по закону, оспорить мне это не дадут.

— Сейчас ЕСПЧ не решает всех проблем, российские власти не признают верховенства международного права, и Конституционный суд имеет право рассматривать решения Европейского суда...

— В том случае, если, по их мнению, решение ЕСПЧ противоречит Основному закону, как это случилось с делом "ЮКОСа". Но то, что я буду судиться в конце июня в Хамовническом суде Москвы, а потом в вышестоящих инстанциях с Адвокатской палатой, которая превратилась в государственное отделение Министерства юстиции — это тоже продолжение борьбы. Люди, которые будут следить за процессом, тоже сумеют почерпнуть для себя что-то полезное. Я надеюсь на это. Потому что реакция была, в основном, безразличная. Если бы меня в 2012 году лишили статуса, всё было бы иначе. Многое изменилось, власть в РФ больше не остерегается публичных последствий своих решений, особенно на Западе. Власть и так вся под санкциями.

"ПОЛИТИКОМ САВЧЕНКО СТАЛА СИТУАЦИОННО"

— Вы вели дело украинской военнослужащей Надежды Савченко. В марте этого года на своей странице в Facebook вы написали: "Горько наблюдать за финалом этой истории". Что вы имели в виду?

— Прежде всего, я говорил о соотношении затраченных сил и политического результата. Я делал все, чтобы спасти ее в России, где для нее существовала угроза вполне реального заключения на долгий срок, и в этом можно убедиться на примерах других украинских политзаключенных, которые сейчас отбывают наказание в российских тюрьмах. Поэтому горько наблюдать, что из российской тюрьмы она за какие-то два неполных года, с момента ее освобождения 25 мая 2016 года, она "перебралась" в тюрьму украинскую.

Многие считают, что этот путь ей был предопределён. Я так не думаю. Это произошло скорее по совокупности причин. Во-первых, это она сама. Савченко — человек завиральный, импульсивный и взбалмошный. К тому же, политически недальновидный, и политическое мышление у нее отсутствует. Можно говорить, что у нее есть известная харизма, но этого недостаточно. Когда она оказалась в политической орбите, выяснилось, что она вообще не понимает, что к чему. Она накапливала не союзников, а врагов.

Другая причина, которая не менее существенна — это инфильтрация ее окружения. Вокруг нее было много людей, которые разводили ее на контакт с подконтрольными ФСБ самопровозглашенными ДНР и ЛНР, с людьми из масс-медиа вроде беглого уголовника Шария, которому она несколько раз давала интервью, с адвокатами вроде Ильи Новикова, которого мне подсунули в группу защитников на старте процесса в России. Все они фактически развели ее на подобную деятельность, по существу — антиукраинскую. Поэтому все кончилось так, как кончилось. И мне, конечно, горько наблюдать, ведь было приложено столько усилий, был достигнут результат — ее освободили, она была знаменита на весь мир. И такой финал.

— Как вы думаете, почему она решила, что она — политик? Ведь когда она попала в российскую тюрьму, она была простой военнослужащей украинской армии. Политическим ее дело стало во многом благодаря вам.

— Так и есть. Но я-то под этим подразумевал инструментальность. Я считал, что политика ее спасет, выручит, вытащит из тюрьмы. Если бы Надежда Савченко оставалась простой военнослужащей, которую обвиняют в корректировке огня, в результате которого погибли российские журналисты, ей бы дали те же 22 года, которые она бы отсидела в российской тюрьме. Может, и не до конца. Но она была бы никому не интересна и не нужна. У нее бы просто не было шансов выйти на волю быстро.

Политиком она стала ситуационно. Мне тогда позвонили первые лица из блока Юлии Тимошенко и предложили ей первое место в списке на выборах в Верховную Раду Украины осенью 2014 года. Почему так вышло? Нет, ее не пытались сделать политиком, её пытались вытащить из тюрьмы. Потому что как депутат Рады, она получила возможность заочно стать делегатом ПАСЕ (Парламентская ассамблея Совета Европы — Idel.Реалии) и приобрести международный иммунитет. Простая цепочка. Так и вышло. В конечном итоге, российской стороне пришлось ее отпустить.

— То есть после возвращения в Украину ей нужно было отказаться от мандата?

— Теперь мы понимаем, что да. Ей следовало сказать: да, меня спасли благодаря тому, что сделали депутатом ВР Украины и делегатом ПАСЕ, но я не политик и, наверное, места этого ещё не заслужила. Тогда она осталась бы героем, потому что вела себя скромно и последовательно.

Но она почему-то вдруг поверила, что благодаря инструменту, который был просто элементом стратегии защиты, она вдруг обретет новое личное и профессиональное качество. Станет политиком и будет кому-то что-то указывать. Решила, что может заявить о том, что будет баллотироваться в президенты. Будет безапелляционно и публично судить, как вести переговоры и кого освобождать, с кем надо встречаться, признавать ли ДНР и ЛНР.

Она быстро начала действовать в противоположном политическом русле, противоречащем патриотическим настроениям, которые есть в украинском обществе. Ее слова вдруг оторвались от дел. Она берёт на себя право представлять Украину и едет в Донецк, хотя подавляющее большинство граждан таким правом говорить от их имени её не наделяли. С 30-40% ее политический рейтинг упал до нуля. Будучи человеком войны, она и на заседаниях Рады вела себя как в окопе. Казалось, вот-вот начнет кидать гранаты.

А люди в Украине войны не хотят. Они хотят жить мирной, спокойной жизнью. Савченко думала, что все проблемы можно решить разом — "взорвать купол, добить депутатов и вывести гарнизон к Раде". Получается, что если убить всех плохих политиков и поставить хороших, всё в один день превратится в рай. У нее не было знания и понимания, что это так не работает.

— Это такая проблема обывателя...

— ...которого "занесло". Именно поэтому все так печально. Люди, к которым я ездил по всему миру и которых я убеждал, что Надежду Савченко нужно поддержать, как политического заключенного, сидящего в российской тюрьме, теперь наблюдают её в тюрьме украинской. И как эту картинку может сложить в голове сторонний наблюдатель?

— У Савченко есть какое-то политическое будущее?

— Никого политического будущего у неё нет. Вообще. Даже если представить, что она избежит ответственности или серьезного срока, она уже не станет депутатом в октябре 2019 года, когда будут проходить выборы в Верховную Раду. Юридически не сможет участвовать.

— Какое будущее ее ждет?

— Я думаю, что уголовное дело продолжится. Сложно предсказать его конец, но он сильно зависит от того, как пройдут президентские выборы в Украине в марте 2019 года. Может победить какой-то из кандидатов, который посчитает, что ему не выгодно держать ее в тюрьме. Но по Конституции Украины депутатом не может стать человек, судимый за тяжкие преступления, поэтому парламентским политиком она уже не будет. Не говоря уже о том, что ни одна политическая партия не возьмет ее в свой список. Савченко не смогла сохранить даже того багажа, который она получила почти даром.

При этом я хочу сказать, что Надежда Викторовна — честный, прямолинейный и последовательный человек. Я не считаю ее агентом ФСБ, и я могу отвечать, что с июля 2014 по май 2016 года ее не вербовали. Что было после — я не знаю. Говорить, что она действует из меркантильных соображений, ради денег или выгоды, я не могу. Она просто так плоско понимает интересы украинского народа, не понимает, что люди, ради которых она готова убивать и умирать, совсем другие и хотят другого. Если бы они жаждали немедленных перемен, они бы снова вышли на Майдан. Многие не довольны ситуацией в Украине, но люди хотят выборов, а не переворотов.

"ЭТО ОСОБЫЕ ОТНОШЕНИЯ ПУТИНА И ЭРДОГАНА"

​Ильми Умеров был осужден на два года колонии-поселения по обвинению в публичных призывах к нарушению территориальной целостности России. Ахтем Чийгоз был приговорен российским судом к восьми годам лишения свободы по обвинению в организации массовых беспорядков 26 февраля 2014 года во время митинга у здания Верховной Рады Крыма.

— Вы также вели дело заместителя главы Меджлиса крымских татар Ильми Умерова, которое закончилось обменом его и Ахтема Чийгоза на двух россиян, осужденных в Турции. Как происходил этот обмен?

— Умерова и Чийгоза обменяли в октябре прошлого года на двух оперативников ФСБ, причастных к делу об убийстве в Турции одного из чеченских эмигрантов. Это была договоренность президентов Путина и Эрдогана. О том, что такие переговоры ведутся, было известно от лидеров Меджлиса, находящихся в Киеве. Они обращались к президенту Турции за посреднической помощью в деле освобождения Умерова и Чийгоза, осужденных в Крыму. Однако какими будут детали обмена, что Турция выдаст двух оперативников спецслужб, не знали даже сами татары.

В курс дела их никто не вводил, я думаю, потому что это особые отношения Путина и Эрдогана. В Турции значительная община крымских татар, и Эрдогану нужно было заручиться поддержкой этой группы. Джемилева крымские татары уважают, поэтому Реджепу Эрдогану важно было показать публично, что он озабочен судьбой кровнородственного народа. Вовсе не потому, что он большой поборник прав человека, а по внутренним, политическим соображениям. Не надо питать иллюзий, будто он поможет в освобождении других крымчан и политзаключенных вообще. Этого не происходило и не произойдет, потому что для турецкого президента это не первостепенно. Тут сугубо утилитарные интересы.

— Значит ли это, что рассчитывать на вмешательство Турции в политические процессы, касающиеся крымских татар или Крыма вообще, не приходится?

— Нет, это не совсем так. Как раз в судьбы крымских татар он, скорее всего, будет вмешиваться. С точки зрения интересов самой Турции в отношении родственной этнической группы, этот вопрос двухсторонних отношений России и Турции не снимается. Но здесь будет превалировать геополитический контекст и турецкие национальные интересы, а права человека будут вторичны.

Думаю, в какой-то момент Путин сам пойдет на ослабление давления на крымских татар. Не исключаю, вплоть до создания бутафорской, но все же автономии крымских татар с центром в Бахчисарае. Чтобы потом говорить: вы за 25 лет украинского государства не обрели территориальную автономию, а в России пожалуйста. Для Путина важно снять эту проблему, чтобы крымские татары смирились с существующей политической ситуацией и оккупацией Крыма. Для России 300 тысяч татар в Крыму — не такая большая субстанция, которую вполне можно удовлетворить с точки зрения культуры, языка, экономики и национальной сферы.

Путинская Россия, вообще говоря, славится своими показными, карнавальными федерализмом, демократией, правом, законом, судом. Для российской государственной и политической системы наличие крымско-татарской автономии ничем не грозит.

— Часть крымских татар находится в Украине. Насколько важна там тема крымских татар?

— Вопрос сложный. Крымские татары, как мне кажется, привезли свою замкнутость в Украину. Но они заслуженно хотели бы, чтобы их проблемы были более значимы и первостепенны. Они того заслуживают, поскольку именно они сегодня единственная не лояльная среда по отношению к российской власти, оставшаяся в Крыму. Большая часть русскоязычных и украинцев на полуострове не готовы к сопротивлению или даже выражению сдержанного недовольства.

В какой-то момент, в 2014 году мне казалось, что в Украине тема Крыма безнадежна, политическая власть примирилась с мыслью о потере полуострова. Это изменилось, и не в последнюю очередь из-за крымских татар, благодаря их активности. На сегодня ситуацию по Крыму в Украине оценивают пусть и трезво, но не бесперспективно.

— На чью поддержку могут рассчитывать крымские татары? Возможно, их что-то объединит с татарами Поволжья…

— Надо понять, каким образом строится жизнь внутри крымско-татарского сообщества. Там есть два крупных идеологических направления: национальное — Меджлис, и религиозное – Хизб-ут-Тахрир. Ислам вряд ли сможет стать объединяющей силой между крымскими татарами и татарами Поволжья. Крымские татары куда больше рассчитывают на международную поддержку Запада, ну и, разумеется, Турции. Проблема в том, что в мусульманской среде, пусть у крымских татар это меньше выражено, очень плохо развиты институты поддержки гражданского общества, прав человека и так далее. Это вообще для ислама чужеродное занятие.

Крымским татарам нужно интегрироваться в европейские и евроатлантические институты прав человека. Гораздо интенсивнее, чем даже сейчас. Им нужно перестать быть слишком замкнутыми.

— Эрдоган и Путин, Турция и Россия рассматривают этот вопрос как национальный?

— Как вопрос двухсторонних отношений, без выхода на международный уровень.

— Могут ли крымские татары привлечь исламский мир к решению своего национального вопроса?

— Боюсь, это невозможно. Их стратегические союзники не мусульмане Востока, а европейские демократии Запада, где приоритет прав человека и защиты дискриминируемых национальных групп в Европе безусловен. Только он поможет им защититься от российского давления.

Мусульманские страны не будут ссориться с Россией, тем более, права человека для них — малосущественная вещь.

Возможно, такой порядок вещей характеризует христианское понимание ценностей, но Запад стремится его универсализировать. Крымские татары — весьма секулярная нация. Они не одержимы религиозно. Это факт. Они легче идут на контакт с Западом, с Израилем и имеют друзей в абсолютно не мусульманских малых народах на территории России, нежели другие. Даже чеченцы куда более избирательны. Чеченцы вообще куда сильнее интегрированы в ислам.

"МИННИХАНОВ ВООБЩЕ ОТОШЕЛ НА ВТОРОЙ ПЛАН"

— Тема ислама в России часто связывается с именем Рамзана Кадырова, который не только глава Чечни, но и "министр мусульманских дел", переговорщик с исламским миром в России и за ее пределами. Возможно в ситуации с крымскими татарами его участие?

— Он же пытался сделать их более лояльными. Другим переговорщиком мог стать президент Татарстана Рустам Минниханов, который был расположен, как мне кажется, идти на уступки Джемилеву. Кадыров же исходил из патерналистских интересов Кремля, которые должны быть защищены путем давления. Сейчас, к примеру, охрана крымско-татарского муфтия, который полностью лоялен Москве, состоит из чеченцев.

Минниханов в этой ситуации вообще отошел на второй план. Возможно, контакты сохраняются, но татарстанский президент не лезет во все это, потому что, похоже, что ему запретили. Кадыров в этом смысле куда самостоятельнее, по понятным причинам. Ну и что говорить, ситуация уже так и сложилась, что Кадыров является реально главной фигурой, представляющей перед Кремлём интересы мусульман. Впрочем, он сам себя на эту роль и выбрал.

— Эта ситуация показывает падение роли Татарстана и его политического руководства в делах ислама и возрастающую роль Чечни?

— Я думаю, это происходит давно. Во-первых, Рамзан Кадыров богаче и имеет прямую личную связь с Путиным. Он стремится к тому, чтобы выступать "отцом" для всех мусульман, в том числе и татар.

Кавказское направление увеличивается во влиянии, но оно все-таки пока распространяется только на исламскую среду. Если сравнивать его с тем же Миннихановым, титульной территорией которого является Татарстан, Кадыров сильнее и деньгами, и силовым фактором. С точки зрения постсоветского времени, конечно, бывший президент РТ Минтимер Шаймиев был влиятельнее своего преемника. Он позволял себе несравненно больше, чем Минниханов.

Сейчас все изменилось. Нынешний Татарстан не может позволить себе откровенной фронды в отношении Москвы, а Чечня — может, хоть и весьма особенным образом. Но Кадыров получили полную и абсолютную индульгенцию уже давно. За счет войны. Республика не бунтует и не потворствует сепаратизму, и из-за этого Рамзан Кадыров имеет влияние, которым максимально пользуется.

— Мы обсуждаем большие федеральные темы, а следите ли вы за тем, что происходит в Самаре? Насколько вам это интересно вообще?

— Я сейчас вообще никак не связан с Самарой. Из того, что эпизодически мелькает, я делаю вывод, что не происходит ничего. С моей точки зрения, за десятилетие после того, как я окончательно покинул город, еще при губернаторе Константине Титове, существенных изменений нет. Ни в управлении, ни в экономическом плане, ни в смысле политическом. Самара впала в анабиоз. Возможно, это проблема не только Самары, но и русской провинции вообще.

Один из самых влиятельных российских адвокатов, Марк Фейгин, родился и получил образование в Самаре, был вице-мэром, а позднее главой представительства Самары в Москве. В конце апреля Совет адвокатской палаты Москвы лишил Марка Фейгина статуса адвоката "за использование нецензурной лексики". Его обвинили в неэтичном поведении, но сам адвокат счел решение политическим и подал исковое заявление в Хамовнический районный суд Москвы на адвокатскую палату.

Подписывайтесь на наш канал в Telegram. Мы говорим о том, о чем другие вынуждены молчать.